Осень на краю

Арсеньева Елена

И во всем этом я вижу залог нашей победы над всеми врагами и блестящей будущности дорогой для нас всех Германии.

Правда, противники наши весьма сильны и коварны, а поэтому война еще может затянуться, но конечный итог войны уже вполне ясен теперь: наш могучий одноглавый орел сломит их под свои когти, и по всему миру разнесется слава германского оружия.

Что осталось у наших врагов?

Польша – наша.

Сербии и Черногории больше нет.

Их же участь разделила Бельгия, а также Прибалтийский край России.

Недалеко

и то время, когда падут и прочие области и города, находящиеся уже почти в наших руках, и тогда противник первый заговорит о мире.

Поздравляя вас, мои милые и храбрые воины, я выражаю надежду, что следующую Пасху нам удастся праздновать, почивая на лаврах, созданных вашими руками, вашей кровью, жизнью ваших погибших товарищей, которые на многие столетия послужат эмблемой могущества Германии.

Вильгельм II».

– А что ж наш-то чего-нибудь такого не написал? – проворчал тогда Назар Донцов, прочитав листовку.

Наш-то не написал… А не написал ли кто-то вместо него то же самое, что выкрикивают на митингах эти мерзкие агитаторы? Не передаются ли здесь тишком, украдкой, от одного к другому, листовки, отпечатанные в какой-то подпольной революционной типографии?

«Их гоняют, их колотят, их арестовывают, но они возникают снова и снова, – мрачно думал Дмитрий. – Словно некие распропагандированные большевиками Девкалион и Пирра снова и снова сеют этих каменноголовых агитаторов… Все многообразие их словес сводится к одному: штык в землю и айдате обратно, помещичью землю делить, превратим войну империалистическую в войну гражданскую. Идиоты, о, какие идиоты… Неужели они не понимают, что сейчас, хоть это и звучит чудовищно, только война удерживает Россию в состоянии относительной стабильности?! Вот говорят: какой ужас эта война, все сошло с места, все сдвинулось, сколько людей всего лишились, превратились в беженцев, предприятия эвакуированы на восток (сколь мне известно, даже в нашем богоспасаемом патриархальном Энске теперь сделался мощный промышленный центр)… Да, все верно. Но это ничто по сравнению с тем, что начнется, когда солдатская масса, отвыкшая за два года работать, привыкшая ничего не делать, а только убивать, причем убивать безнаказанно, отхлынет на восток. Этот процесс может пройти безболезненно только в том случае, если Россия выйдет победительницей из войны и сможет диктовать свою волю побежденному противнику, на равных делить лавры со своими союзниками. Тогда солдаты, возвращаясь по домам, понесут на своих штыках победу и славу России. В противном случае – смерть тем, кто, по их представлениям, отторгнул их от родного дома на долгие годы совершенно напрасно, жирея и богатея на их крови и слезах их жен и детей. Ну, понятно, когда русский человек начинает махать топором, он сильно не выбирает, кого именно бьет, старого или малого, правого или виноватого… Мы, офицеры и солдаты, те, кого можно назвать истинными патриотами, кто – еще? пока? – не распропагандирован губительными идеями революционеров, мы будем делать все, чтобы этого не случилось, чтобы ошалелая от революционного угара Россия не очутилась в один страшный момент в кольце стран, которые отнюдь не пожелают распространения губительных идей на своей территории и начнут уничтожать нашу державу всеми силами и воистину всем миром…»

Кажется, ни о чем в жизни так не жалел Дмитрий, как о том, что когда-то, потворствуя своим слабостям, ненадолго нюхнул ядовитого дыма, якшался с теми, кто разжигал огонь, говорил с ними на одном языке, пачкал руки в той же грязи, что и они! Это были, можно сказать, детские шалости и глупости, однако из-за них он погряз в паутине, возможности выбраться из которой пока не находил, из-за них подвергал опасности семью.

– Да

появись хоть кто-то из них в моей роте… – пробормотал яростно. – Не уйдет живым!

Неприятное лицо Полуэктова всплыло в памяти. Всяких трепачей видеть приходилось, однако именно этот отчего-то стал для Дмитрия олицетворением агитаторов, заслуживающих только пули, больше ничего.

Даже не военно-полевого суда – только пули.

Больше ничего!

Скомандовали вперед.

– С Богом, вперед! – крикнул Дмитрий.

Рота поднялась.

Местность была адски «пересеченная». Приходилось то опускаться в глубокую лощину, то вновь подниматься на возвышенность. Это крайне изнуряло людей.

Разрывы немецких тяжелых снарядов происходили почти беспрерывно над одним мостом на опушке леса, несколько впереди и влево от наступающих. То и дело появлялись вдруг черные клубы дыма, сопровождавшиеся потом звонким, отчетливым грохотом.

Взоры невольно притягивало к этому зрелищу…

За мельницей снова простиралась довольно глубокая лощина, которая тянулась уже вплоть до самого леса. На скате холма, обращенном к противнику, было приказано временно окопаться. Из лесу по-прежнему доносилась отчаянная пулеметная трескотня.

Вот оттуда появился всадник, подскакал к Дмитрию. Он оказался артиллерийским поручиком.

– Голубчики, ради Бога, помогите! – кричал он. – Вывезите орудия! Прислуга и лошади частью перебиты, частью ранены… Пожалуйста, сделайте милость! Жалко бросать орудия!

Дмитрий вспомнил этого поручика – видел его несколько дней назад в местечке. В тот день по улицам проходило несколько гаубичных батарей. Дмитрий невольно залюбовался: орудия все новенькие, словно «с иголочки», хотя вряд ли такое выражение можно применить к артиллерийской батарее. У солдат, находившихся при гаубицах, тоже был веселый, праздничный вид. Когда батарея приостановилась на дорожной развилке, молоденький поручик с разбегу вскочил на ствол пушки и попытался пойти вприсядку, но поскользнулся, начал падать – ловко спрыгнул… Его безусое смуглое лицо было исполнено мальчишеского восторга.

Теперь оно казалось постаревшим втрое и все равно мальчишеским – наверное, от слез, блестевших в глазах. Поручик и не пытался скрыть их.

Да, бедняга волновался ужасно, даже плакал. Он снова поскакал туда, в лес, к своим орудиям. Дмитрий отчаянно оглянулся. Что он мог сделать без приказания начальства? Донес об этом батальонному, прося его назначить хотя бы один взвод для вывозки орудий. Посыльный от командира еще не вернулся, а из лесу начали медленно выезжать повозки отходивших частей… Дорога проходила неподалеку. Дмитрий вышел на нее и спросил одного из встреченных офицеров, в чем дело.

– Милые, продержитесь немножко, мы быстро устроимся у вас в тылу и сейчас же снова присоединимся к вам… Немцы, подлецы, отчаянно напирают…

– А как же артиллеристы? – пробормотал Дмитрий, не сознавая, что говорит вслух. – И где же мой посыльный?! – И вдруг вскричал: – Второй взвод, отправляйтесь помочь артиллеристам!

В ту же минуту он увидел бегущего человека. Это был его посыльный к батальонному командиру.

– Не велено! – прокричал посыльный, размахивая рукой. – Не велел батальонный рассредоточиваться! Сказал, пускай артиллеристы справляются! А нам – отступать!

Дмитрий оглянулся на второго взводного. Тот стоял с видом облегчения.

– Что ж это, господин штабс-капитан? – пробормотал, укоризненно глядя на Дмитрия. – Что задумали? В нарушение приказа?

Отступать? Да ведь только что с Богом в атаку готовились?!

Чувство невольного разочарования охватило Дмитрия. Точно чего-то не сделал, самого важного в жизни…

Начали медленно отходить. Поравнялись с массивной, таинственной мельницей, крылья которой перед самым носом у пехоты резко качнулись. Напряженным нервам Дмитрия вдруг почудилась насмешка в этом движении. Рука дернулась к кобуре.