Осень на краю
Шрифт:
«Что со мной?! – одернул он себя, спохватившись. – С ума схожу?» И с ужасом осознал, что пристрелит всякого за любую насмешку.
Впереди, правее леса, дальше к западу, Дмитрий увидел в бинокль в мутной синеватой мгле, как выезжала на новую позицию немецкая артиллерия…
– Вот обстрелять бы нам теперь этих молодчиков, – сказал Дмитрий шедшему рядом Назару Донцову.
– Из орудий можно бы. А из ружей бесполезно – пули не достанут до них, далеко! – ответил он.
«Из орудий!» – угрюмо подумал Дмитрий.
Пока шли цепью по лощине, все было благополучно. Но едва поднялись на бугор, по
Стреляла, очевидно, та самая немецкая батарея, которую Дмитрий видел выезжавшей на позицию.
Страшный грохот раздался вдруг над головой, и осколки с воем полетели в разные стороны. По счастливой случайности никто не был ранен. Но пришлось снова рассыпаться в цепь, чтобы меньше нести потерь от артиллерийского огня противника.
Залпы, один за другим, неслись вслед, снаряды рвались высоко над головой, не причиняя ни малейшего вреда… Впрочем, одному солдату ударило осколком в «скатку» шинели. Сшибло с ног, но, кроме ожога на шинели, ничего не произвело.
– Бог шельму метит, – проворчал Назар Донцов.
– В чем же его шельмовство? – устало оглянулся Дмитрий.
Донцов промолчал.
Призрак появился вечером.
Грачевский вернулся из театра (он был занят только в первом акте) и по пути зашел в лавку, которая размещалась внизу доходного дома на Рождественской улице, где он снимал квартиру. У входа стояла пьяная, довольная собой старуха в заплатанной летней кофте и нараспев бормотала:
– И с широкой вас, и с глубокой вас!
Грачевский глянул на нее дикими глазами. Старуха, довольная, захохотала.
– Да ничего, – махнул рукой лавочник, увидев его испуганное лицо, – это Матрешка из ночлежки андреевской. Она добрая, а что с Масленой поздравляет, так разве ж оно плохо?
Грачевский смекнул, что «широкая», а также «глубокая» – это о раздольной госпоже Масленице.
– Не поздновато ли в августе Масленую праздновать? – пробормотал Грачевский. – Вроде бы она в феврале была…
– Да какая разница, февраль или август? – философски пожал плечами лавочник. – Не все ли равно?
Лавочнику, похоже, было и впрямь все равно, потому что он был одет в подшитые кожей валенки и овчинную безрукавку поверх бурой, усыпанной черным горошком рубахи. Да уж, в лавочке было студено – как говорится, «под кроватью квас мерзнет».
Грачевский оглядел полки. Товару в лавке, ежели считать по-прежнему, – всего лишь на сотню-другую рублей, а ежели на нынешние «боны» или «марки», заменившие деньги, – много будет. Но в основном чай, чай и чай – разных видов и фасовок.
– Вам чего, милостивый государь? – спросил лавочник. – Чем богаты, тем и рады. Ежели карточки отоварить желаете, то нынче ничего нет, кроме чаю да масла.
– Чаю я возьму, – кивнул Грачевский, – да сахару еще, да полфунта масла коровьего.
– Эва! Где ж вы нынче в лавках масло коровье видели?! – удивился лавочник. – Ровно на годочек отстали от жизни. Разве что на базаре на Мытном сыщете в базарный день, а у нас только подсолнечное.
– Ну ладно, за маслом я кухарку с
– И мне тоже, – послышался мужской голос за его спиной.
– Эвона! – сказал лавочник с испуганным выражением. – Как же это ты, мил-человек, порскнул, что я тебя не приметил?
– Да вроде ногами вошел, – сказал высокий, сильно сутулый человек в донельзя обтрепанной шинели. Вид у одежонки был такой, словно ее обладатель не прошел, а прополз в ней по всем фронтовым дорогам, причем и на брюхе елозил, и на спине, и на боках. На ногах мужчины были столь же безобразного вида сапоги, а на лоб была низко надвинута солдатская фуражка с поломанным козырьком. Темно-русые, кое-где смешанные с сединой патлы обрамляли бородатое лицо.
Всем была бы хороша улица Рождественка, на которой жил Грачевский, кабы часть ее не была занята ночлежными домами для самого отъявленного отребья! «Разве что съехать отсюда?» – угрюмо спросил себя в который раз Грачевский и в который же раз твердо ответил: «Непременно надобно съехать!» Но он так же твердо знал, что никуда отсюда не денется: только на Рождественке, которую в Энске гораздо чаще называли Миллионкой, можно в любое время суток достать любой «марафет» – и морфий, и кокаин, – причем по самой бросовой цене даже и сейчас, в военную пору, когда все лекарства вроде бы стали наперечет. Грачевский был застарелым морфинистом и алкоголиком. По всей России действовал «сухой закон военного времени», однако на Миллионке люди с деньгами и связями пили отнюдь не только денатурат, за который теперь стояли в монопольках длиннющие очереди. Коньяк «Шустовский», который Грачевский пивал и в прежние, мирные времена, он пил и нынче. Другое дело, что обходилось это гораздо дороже, и если раньше «Шустовский» можно было купить в любом магазине, то нынче для добычи коньячку следовало знать некие ходы и выходы. Грачевский их, конечно, знал…
– Чего угодно? – спросил меж тем лавочник, неприязненно глядя на солдата, который так и шарил острым глазом по полкам.
– Фунт сахару.
– А чаю не потребуется? – настороженно буркнул лавочник.
– Чай у меня свой есть, – хмыкнул солдат. – Ты мне сахару продай, да лучше не песку, а пиленого аль колотого.
– Ого! – удивился лавочник. – Ты, мил-человек, как с печки упал. Где это нынче пиленый да колотый? Еще скажи, рафинаду тебе.
– Отчего ж, можно и рафинаду, – согласился солдат, и в голосе его прозвучала издевательская нотка.
– Смеешься?! – так и вызверился лавочник. – Небось и за песочек спасибо скажешь!
– Ну что ж, давай песку, – согласился солдат все с той же издевательско-покладистой интонацией. – Фунта два возьму.
– Фунта два?! – вспыхнул лавочник. – Положено – фунт в руки по карточкам! Карточки у тебя есть?
– А как же, – кивнул солдат.
– Зато сахару у нас нету! – мстительно выкрикнул лавочник. – Коли одного сахару надо, в управу ступай, а мы им не торгуем-с! Лампасье продадим! – И он возмущенно обернулся к Грачевскому: – Сахару по пуду на неделю дают, а без сахару никто чаю не берет. Как тут быть, чем тут жить? Оптовикам хорошо: мы к ним со всем почтением, только не откажи, Христа ради, а нас наш покупатель костит почем зря. Оптовик в стороне, а мы в бороне!