Осень на краю
Шрифт:
Среди женщин были пьяные девчонки лет одиннадцати, от которых несло денатуратом, как от керосинки.
Охтин явно оживился, так и бросал взгляды по сторонам. Он-то высматривал Баженова, а девчонки думали, что переписчик ими прельстился, и строили ему глазки, и выставляли тощие ножки, а порой отпускали забористое словечко, от которого у Шурки вяли уши. Станислава Станиславовна несколько раз быстро утерла глаза, и Шурка понял, что она плачет.
Вздохнули облегченно, когда вышли отсюда. Охтин вновь покачал головой – Баженова нет, значит,
Ночлежка открывалась за ночлежкой, переполненные растрепанными женщинами, мужчинами, молодыми и старыми, красивыми и отвратительными, безразличными и отчаянно безобразными. Шурка уже потерял им счет, а ведь и впрямь нужно было считать и записывать! «На воздух бы!» – мечтал он отчаянно.
Койки «нарочников» кой-где задернуты ситцевыми пологами, а в одной ночлежке койка оказалась забита досками, посредине навешена дверка с замочком. Из нее, как из собачьей конуры, высунулась злая старушонка, и, разбирая костлявой рукой спутавшиеся волосы, она «пролаяла» на переписчиков:
– Живу вот… хошь считай, хошь нет, мне все равно… гляди, самим хуже будет… печать на вас… печать сатаны…
Весь ночлежный сброд развесил на веревках свои онучи, юбки, порты, всевозможную «лопатину», [10] отсыревшую днем, теперь всю ночь обреченную киснуть в чаду и перегаре денатурата.
Веревки, как паутина, оплели комнату по всем направлениям. На полу, скорчившись калачиком, прикорнули дети. Скорей бы пересчитать да уйти!
Но, выйдя из одной ночлежки, попадали в другую. Словно конца им не было!
10
Обноски, старье, тряпье. (Прим. автора).
Почти в каждой ночлежке на железной печке стояла опара для блинов.
– Без дрожжей не взойдет, – хмыкнул Охтин.
– У нас взойдет! – хвастливо подмигнул какой-то человек – видно, из тех, про которых говорят, что у него брюхо болит, если видит, где плохо лежит.
Да, воистину дом Андреева – гнездо разврата, приют отверженных «сабанов» и «жиганов»…
Пошли дальше. За стенкой истово тянул сиплый, со срывами, голос:
Ах, зачем эта ночь Так была хороша? Не болела бы грудь, Не страдала б душа!Охтин послушал, послушал, потом покачал головой, как бы сожалея, что принужден прервать солиста, и постучал. Никто не откликнулся, слух переписчиков порадовал второй куплет романса:
Полюбил я ее, Полюбил горячо, А она на любовь Смотрит так холодно!Смотритель буркнул:
– Эх, господа
Зато песня стихла.
– Кто там?
– Счетчики.
– Какие еще?! Вот как выйду да дам раз?а, – предупреждающе прорычал за дверью чей-то внушительный бас.
– Не фордыбачь, казенные переписчики обход делают.
Тот же немилосердный запах ударил в лицо – денатурат, только еще сдобренный брагою.
Растрепанные женщины слезали с коек и сидели в сорочках, спустив ноги. Тускло горела в голубоватом чаду железной печи лампа, мелькали бликами обнаженные тела, вырисовывались тощие испитые фигуры и таяли, исчезая в тени или вновь вырисовываясь на странном дрожащем фоне.
Молодая, тонкая станом женщина сползла с нар, пошла к дверям, отворачиваясь.
Шурка вздрогнул… что-то знакомое было в милом очерке лица, в потупленных глазах.
И тут он услышал, как ахнула Станислава Станиславовна. Повернул голову и увидел, куда она смотрит.
На полу, сложившись вместе головами, раскинув в стороны ноги, «звездой» спали человек шесть парней лет по пятнадцати, а между ними лежала полуприкрытая рубашонкой девочка лет двенадцати.
Станислава Станиславовна шарахнулась за дверь. Охтин и смотритель этого не заметили, но Шурка, мигом про все забыв, ринулся следом.
Она стояла, зажав глаза руками, бормотала что-то по-польски.
– Я сейчас позову смотрителя, чтобы вас вывели, – то ли с нежностью, то ли с ненавистью сказал Шурка. Как будто что-то переломилось меж ними в ту минуту, когда увидели опоганенное девчоночье тело…
Переломилось – и уже не срастется.
Странная тоска коснулась сердца, черная тень промелькнула в глазах… Шурка не сразу понял, что это по стене проскользнула тень быстро приближающейся фигуры. Чьи-то руки стиснули его плечи.
Станислава Станиславовна ахнула – ее испуганное лицо с открытым ртом было последним, что Шурка увидел. Нечто темное, зловонное упало на голову, лишило дыхания. Руки ему заломили за спину, рванули так, что чуть не выворотили из плеч, сшибли с ног, ударили под ребра раз и другой… Шурка задохнулся от боли… Смутно почувствовал, что его подняли и поволокли куда-то.
– Давайте шибче! – прикрикнул голос, показавшийся знакомым.
Где он слышал этот голос? Где? Когда?
Его несли, тащили, волокли. Он задыхался, а рядом тяжело дышали.
Но вот остановились.
– А ну, пустите его с лестницы турманом, чтоб костей не собрал! – приказал тот же голос.
Шурку приподняли, начали раскачивать.
И тут зазвенел женский визг, да какой! Чудилось, мирозданье содрогнулось от этого визга:
– Сыскны-ы-ые!
Шурка упал. Краешком живого, непомутившегося сознания сообразил, что упал невысоко, даже не ушибся. Его отнюдь не «пустили турманом», даже не швырнули, а просто уронили – может быть, с перепугу, всполошенные визгом.