Осень сорок первого, или Возвращение осознанной необходимости
Шрифт:
— Андрей, а куда ты зонт дел? — спросил он, копаясь в прихожей.
— Небось, Бублик опять утащил, я его в угол ставил, — ответил Андрей, подбрасывая полено в огонь. На улице уже ощутимо похолодало, печку приходилось топить каждый день.
— Послушай, Миша, — сказал Андрей Михаилу, который перенес поиски зонта в кухню, — а как ты собираешься деда искать, когда Абаськин сообщит, где? Вроде прифронтовая зона — не то место, где можно спокойно передвигаться всем, кому в голову взбредет такое желание? Прикинешься особистом каким? А мне тогда кем при тебе быть? Преданным ординарцем?
— Пожалуй, вариант с особистом неплох, можно и его использовать. А вот с тобой... Ты же в рекламе работал?
— И в рекламе тоже. Копирайтером. Писал всякие рекламные заманухи. А последний год параллельно сммщиком
— Навоз? А фасовать его Тамару Михайловну посадили бы? — засмеялся Михаил. — Нет, с навозом пока повременим. Есть у меня контактик один в «Красной звезде», на Малой Дмитровке. Можно попробовать тебя пристроить туда. Не в штат, конечно, так, фрилансером, писал бы начальнику в свободное время текстики для выступлений, книжку бы какую соорудил. А начальник бы тебе командировку под Тулу организовал, поехали бы вдвоем, всё надежнее немного. Не против?
— Такую ерунду, Миша, я ночью пьяный, не просыпаясь даже, левой ногой написать смогу. Пару-тройку номеров «Правды» с «Красной звездой» почитаю для вхождения в стиль — и погнали. Когда поедем на смотрины?
— Давай сегодня. Ага, вот и зонт нашелся, — сказал Михаил, выуживая зонт из-под кухонного шкафа.
***
На почте, судя по внешнему виду Михаила, новостями не порадовали.
— Тишина? — спросил он для уверенности.
— Тишина. Полковнику никто не пишет, — ответил Михаил.
— Ты же подполом в отставку пошел. Да и еды у нас хватает, вспомнил Андрей сюжет книги [1].
— И Бублик вместо боевого петуха, — рассмеялся Михаил.
Бублик, который после того, как поселился на Верещагина, двенадцать, первые два дня вёл себя скромно и незаметно, только ел и спал. Тамара Михайловна, полюбившая его с первого взгляда, переводила на собаку горы хозяйских харчей, впрочем, организм пса их перерабатывал без единого сбоя. Зато на третий день собаку как подменили. Хрестоматийный терьер Монморанси из книги Джерома, терроризировавший всю округу, удавился бы от зависти, узнав о проделках Бублика. Тихий и скромный с виду эрдельтерьер резко уменьшил поголовье кошек в округе, а те что выжили, явно приобрели невидимость, потому что прежде гордо вышагивающие коты из поля зрения исчезли. Одновременно с уничтожением котов он провел турнир боев без правил с собаками, в котором участвовали все желающие собаки и Бублик. Победитель определился за явным преимуществом инициатора. Инцидент с курицей зарегистрировали всего один: после изобличения виновника разбойного нападения (улики в виде морды, в которой застряли многочисленные куриные перья, оказались неопровержимыми) Михаил пообещал Бублику, что следующий раз окажется последним. Пёс Михаилу поверил и террор прекратил, перенеся внимание на зонт и ботинки, которые он мастерски прятал во всем доме.
— Готов к походу в главную газету армии и флота? — спросил Михаил.
— Как юный пионер. Пойдем? На Малую Дмитровку? Тут недалеко, — ответил Андрей.
От центрального телеграфа они по Тверской (Андрей упорно называл эту улицу про себя именно так, несмотря на таблички с надписью "улица Горького" на каждом доме) поднялись до Пушкинской площади и повернули на Малую Дмитровку. Улица стояла пустая. Казалось, до московских особняков война не дошла. На здании «Ленкома», который сейчас еще носил полный вариант названия, имени Ленинского комсомола, висели старые, еще летние афиши. Дом шестнадцать, в котором жила «Красная звезда», зиял выбитыми со стороны райкома партии окнами, которые заделывали рабочие: упавшая рядом бомба немного повредила здание.
На входе их сразу же остановил вахтер:
— Вы к кому, товарищи?
— Нам к главному редактору, — сказал Михаил, доставая из кармана удостоверение, — к товарищу Ортенбергу.
Вахтер неспешно записал их данные в журнал.
— Вам на второй этаж направо, кабинет двадцать девять.
В приемной у товарища Ортенберга сидела суровая с виду секретарша, с ответственным видом раскладывающая письма по стопкам, на стульях терпеливо ожидали своей очереди к начальнику трое мужчин, рассматривающих
— Вы записаны на прием? — поинтересовалась она у Михаила с Андреем, как только они зашли в приемную.
— Нет, мы без записи, — сказал Михаил, усаживаясь на свободный стул. — Товарищи Баранкин [2] и Волошин, по вопросу подготовки к докладу.
Ожидание продлилось минут сорок: за тремя мужчинами в кабинет забегали и выбегали вызванные сотрудники, из-за двери доносились выкрики горячего обсуждения. Андрей не обращал на это внимания: он изучал лежащую здесь же подшивку «Красной звезды». По дороге он прочитал несколько статей на стоящих везде стендах, но тут решил дополнить знания, пользуясь непредвиденной паузой.
Наконец, вызвали и их.
Давид Иосифович Ортенберг, худощавый, низкого роста, лет тридцати пяти, с густой шевелюрой, встретил их не очень приветливо.
— Что за доклад? Мы договаривались? Работы непочатый край, давайте побыстрее, товарищи, — сказал он.
— Давид Иосифович, мы с Вами встречались в июле, на совещании по поводу Совинформбюро, — начал Михаил.
— Может, может, не помню, — перебил его Ортенберг. — Давайте поконкретнее, товарищи, дел невпроворот.
— Вы, товарищ Ортенберг, тогда тоже говорили, что времени нет, текучка задолбала. Вот я и привел Вам, так сказать, помощника. Андрей Григорьевич — мастер своего дела, не побоюсь этого слова. Он Вам, Давид Иосифович, окажет помощь в написании докладов и прочих малоприятных вещей.
— Да уж, доклады эти. Что же, Андрей Григорьевич, покажете образцы своего ремесла? — спросил он, обращаясь к Андрею.
— Вы знаете, с собой ничего нет, пришлось, знаете ли, спешно эвакуироваться из Гомеля, — озвучил Андрей часть разработанной ими легенды, — но я готов прямо здесь, не отходя от стола, показать, на что способен. Вы позволите? — кивнул он на пишущую машинку, стоящую на отдельном столе.
— Что же, покажите, — уже заинтересованно сказал Ортенберг.
Андрей сел за стол, поправил заряженный в машинку лист бумаги и сказал:
— Я сейчас буду сразу печатать и читать.
— Ну, давайте, удивите меня, — сказал главный редактор.
Андрей занес руки над клавиатурой и начал печатать, одновременно произнося текст: "Как может красноармейское сердце терпеть далее то, что немец наступает, а мы продолжаем отдавать ему нашу землю, наши города и села, обрекать наших детей, жен и матерей на жестокие муки и горькое посмешище! Верховное германское командование торопится упредить неизбежные, страшные ему, события. Оно пытается захватить как можно больше советской земли и воспользоваться не им посеянным хлебом на Дону и Кубани и этим еще раз подхлестнуть настроение у себя в тылу и на фронте; у Гитлера доверчивых дураков еще много, и вагоны с советской пшеницей, несомненно, вызовут взрыв торжества у людей с голодными болячками на губах. Германский тыл смотрит на каждого своего солдата как на добытчика: он-то уж привоюет и хуторок с мельницей и пшеничным полем, и в Берлин пригонит рабынь — славянских девушек, не пропустит ни куска сала, ни хвоста вяленой рыбки, аккуратно упакует для посылки одеяло с пуховой подушкой, и казачьи суконные шаровары, и сдернет с казачки юбку и кофточку, и залезет в ее сундук, вытерев кровь со своей лапы. Гитлеровские солдаты идут на добычу. Они прут: они понимают, что неотделимо связаны с Гитлером и всей фашистской Германией общностью кровавого преступления, — они боятся суда больше, чем смерти. Германское командование намеревается вырваться к богатейшим районам нашей страны, к хлебу и нефти. Тогда немцам уже не понадобится зарывать свои танки, тогда фашистские пикировщики с командами безусых, белобрысых мальчишек, жадных до убийства, снова и снова будут бомбить и жечь наши города и селения, все, что попадет им в окуляр стереотрубы; будут гоняться за одиночной машиной, подстреливать из пулемета путника на дороге, девочку с лукошком грибов или четырнадцатилетнего кормильца в отцовском жилете ниже колен, пропахивающего картошку вместе с меньшим братишкой, который ведет лошадь по борозде. Сейчас и не позже, в эти дни, сегодня каждый воин Красной Армии должен сказать своей совести: Стоп! Ни шагу назад! Стой, русский человек, врасти ногами в родную землю«[3].