Осенью в нашем квартале
Шрифт:
«Ему бы надо очки, — думаю, я, — а ведь друг Вася не надоумит». Не знаю почему, но его друг Вася начинает меня злить. Всегда они, огольцы желторотые, что-то да выдумывают…
— Послушай, Петя, а ты бывал на Военно-Грузинской дороге?
Он повернул ко мне лицо и, наверное, подумал: «Чудак какой-то. При чем здесь Военно-Грузинская…» Но сказал свое обычное, несложное:
— Не-а.
— Так вот, Петя, послушай, что это за прелесть Военно-Грузинская… Во-первых, там есть Столовая гора. Ровная очень. Ее потому так и назвали — «Столовая». Но другие говорят, что это грудь прикованного Прометея,
Петя кивает головой. А я продолжаю расписывать ему прелести Кавказских гор, Гергетского ледника, который, оказывается, совсем не белый, а почему-то черный, сторожевой башни царицы Тамары и орлов, летающих над альпийскими пастбищами.
Я рассказываю и заглядываю ему в глаза. У него чистые глаза, бесхитростные. Они смотрят на меня и удивляются. И я знаю — чему. Он же не был в селении Сиони, похожем на кусок изумруда, и не видел склепов горцев, в которых семьсот лет не гниют трупы. Потому что воздух в горах чист и озонист, и от этого гибнут микробы и нет гниения. Не был он и в Душетской крепости, приюте Великого Моурави. И не видел сказочной Мцхеты, кажущейся сверху, с горы, причудливым кораллом, выщербленным веками.
Он подпер щеку кулаком и задумался. Когда-то в школе у меня была тетрадь, и был на ней нарисован мальчик Пушкин, тоже подпиравший щеку кулаком. Только губы у него были толще, чем у Пети Таланцева, и волосы были другие, вьющиеся и темные. А глаза такие же — чистые и бесхитростные. Хороший рисунок, никогда не забуду.
Мы подъезжали к какой-то станции, и я замолчал. Петя Таланцев сказал:
— Дяденька, ты не бойся, ничего со мной не случится…
Меня в жар бросило. Как будто поймали за руку.
— Послушай, Петя, зови меня Федором… Только что борода, а так я не старый. Хорошо?
Он пожал плечами:
— Ладно.
Что-то у меня щемит внутри, и я не унимаюсь…
— Я не боюсь, Петя. Но просто, знаешь, это в самом деле подходяще. Прикинь. Через полтора года окончишь училище, будешь работать. Так? Ну, поработаешь, придешь к своему начальнику и скажешь: «Хочу поехать на Кавказ как турист». Это не дорого. Деньги откладывай понемногу. Профсоюзники помогут…
— Я на каникулы к мамке поеду.
— Ну, правильно, а потом… Понимаешь, один раз на Кавказ, потом в Карпаты, на Урал, знаешь гору Таганай?
Петя спохватился, потому что была уже станция.
— Я побегу?
— Ну, давай, только не отстань…
Маленькая фигурка его в помятом пиджаке мелькнула на перроне. Потом он забежал в вокзал.
Мне было не очень весело. Я уже стыдился чего-то. А в общем, больше ругал себя. Эта глупая профилактика… Парень явно воспользовался остановкой, чтобы смотаться и не слушать мои идиллические россказни. Кавказ, Мцхета… При чем здесь Кавказ, когда есть самый интересный на земле город — Джезказган.
Я никогда не был в Джезказгане. Я помню только, что очень давно, в учебнике по географии, читал про этот город. Там большая жара, серые сопки и есть медеплавильный комбинат. Может быть, уже насадили деревья, которые разрослись в целые парки. Но все равно я б туда никогда не поехал. И мне очень жаль этого мальчишку, которому непременно хочется туда…
Поезд заскрипел колесами. Петя Таланцев снова сидит передо мной, тихий
В вагон заглянули сумерки. Петя улегся на свою полку в проходе, умолк. Я прошелся по вагону и вернулся. Он не спал. Лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, о чем-то думал. А может, просто прислушивался к перестуку колес.
Я сижу под полкой, на которой лежит Петя Таланцев. С потолка падает тусклый рассеянный свет. За окном уже совсем темно. Откуда-то из пустоты, как разогнанные частицы, налетают на меня и разбегаются огни. Мне скоро сходить. Я люблю приезжать в свой город ночью, когда он спит. Я иду мокрым асфальтом и прислушиваюсь к собственным шагам. Они звонко отдаются на безлюдной площади. Я спускаюсь по главной улице к реке, за которой степь и сосны. Река мне кажется звездной дорогой. Кругом тишина, а гребни волн мигают холодным фосфором. Вселенная — совсем рядом.
Я люблю приезжать в свой город ночью… Но сейчас чемодан я беру без особой радости. Воздуха в легких совсем мало… Лучше бы мне ехать. Черт с ним, в Джезказган, так в Джезказган. И пусть бы просто так, ни о чем стучали колеса, и обсыпал вагоны звездопад.
Я надвигаю на уши воротник плаща. Петя Таланцев спит. Губы его полуоткрыты, волосы сбились на маленький лоб. Я прохожу в тамбур. Стучат на стыках колеса. Стоит в дверях проводница, милое, усталое лицо. Наверное, я смотрю слишком долго, раз в глазах у нее появилось удивление. Тогда я достаю из кармана записную книжку, вырываю из нее листок и говорю:
— Передайте это мальчишке, который едет до Джезказгана.
Соскочил с подножки, прошел мимо вагона, взбежал на железнодорожный мост. Начало моросить. Сразу и не поймешь: то ли снег, то ли дождь. Противно. Мокрая холодная пыль бьет в лицо. Но я не ухожу. Пусть уйдет сначала поезд. Я думаю о том, что утром проводница передаст Пете Таланцеву мою записку. В ней несколько слов. Я прошу, чтобы написал мне, если будет туго. И мой адрес. Я знаю, что он все равно не напишет. И потому не ухожу с моста. Липучая изморось режет глаза, ползет за воротник. Медленно плывут подо мной вагоны. Потом они начинают торопиться к зеленому глазу. Глаз этот мигает, становится красным и сердитым.
«Все, привет, — означает красный свет, — вагонов больше нет, можешь идти домой, парень».
Я иду по скрипучим доскам, пересчитываю ступеньки. Асфальт совсем мокрый. Я сажусь в переполненный автобус. Мужчины вытирают платками лица, женщины поправляют сбившиеся шляпки. Всех их ждет дома уют и тепло. И никто из них не знает, что маленького парнишку Петю Таланцева сейчас очень далеко уносит поезд, куда бы не каждый из них рискнул забраться даже просто так, на пару деньков.
На заводе у нас про Джезказган знали немногие. Парни из нашего отдела посмеялись надо мной и сказали, чтобы я не валял дурака. И что все эти мои штучки очень уж старомодны, и что весь я, как тургеневская барышня, и что это — смешно. В общем-то я с ними мог бы и согласиться. Что особенного, человек вышел в жизнь. Самостоятельность и решительность. И никаких сентиментов. Но ведь они же не видели его! Я говорю им: