Ошибись, милуя
Шрифт:
— Ты, гостенек дорогой, не оскаляйся. Я с тобой не о кожах торгуюсь, а свою дочь препоручаю. Ты мне своими похвалами девку не порть и вокруг да около не выхаживай. Может, сказать не можешь? Давай я скажу. Ты, Додон, руби прямо. Хоть девка, хоть баба, ты ей твердое дай — мягкое она сама постелет.
— Да ведь не враз же, Алексей Сергеич. Увиделись впервой — и нате вам. Подумать я должен. И она тоже. Как ты, Алексей Сергеич, так с набегу нельзя: сам сказал, не о кожах торгуемся.
— Нет, Додон Тихоныч, это не по-нашему. Что не по-нашему, то не по-нашему. — Хозяин сорвался с места и распахнул дверь: — Мать? Черт их побрал, всех куда-то
Алексей Сергеич уже взялся за ручку, чтобы закрыть дверь, как на пороге появился Ефим. На нем не было шапки, чуб всклокочен, рубаха порвана, все пуговицы на полушубке вырваны с мясом. Под левым глазом сизовел вздувшийся синяк. Из-за плеча его недоуменно выглядывала испуганная Сергеевна, прихватив дрожащей рукой шаль на подбородке. Хозяин сдвинул на нее бровь, и она исчезла.
— Ну что, милый сын, должно, приласкали?
Здоровый глаз у Ефима все еще играл отчаянной лихостью, под темной кожей бородатого лица ходили набрякшие желваки.
— Я тебе что говорил? — уступая дорогу гостю, злорадно спрашивал Алексей Сергеич. — Говорил я тебе, каторжники народ? Вот и угостили.
— Зато и я, дядя Алексей, показал сноровочку. И-эх ты! — Ефим, задирая рукав шубейки, высоко обнажил свою правую руку с огромным, кирпичного обжига, кулаком на крепком широком запястье: все пять козонков были глубоко сорваны и запеклись кровью: — И я судариков ваших попотчевал: какому хрястнул — у того и рожа набок. Будут знать Ефимку Чугунова — он на ярмарке не таких укладывал.
Ефим поплевал на кулак, обгладил его и размял пальцы:
— Поднеси, дядя Алексей, для успокоя. И давай, Додон, мотать засветло. По темноте перехватят — пиши отжили. Лютый народец, муа пер.
Ефим по настроению Додона понял, что сватовство у друга не удалось, и повеселел. После поданного хозяином он сам себе еще набуровил до краев две чайные чашки и опрокинул их одну за другой без закуски. Злорадно потер руки:
— Бон жур аля.
Собираясь, торопились. Лошадь закладывали в четыре руки. Алексей Сергеич, видя и понимая смятенность гостей, не удерживал, только просил Додона бывать еще. Когда уж отворял гостям ворота, пришла Варвара. Додон придержал рвущуюся с чужого двора лошадь и снял шапку:
— Кланяемся вам, Варвара Алексеевна.
— И мы вам кланяемся, — Варвара поклонилась сперва Додону с почтением и выдержкой, потом Ефиму с внезапной веселой улыбкой.
Ефиму было невдомек, что Варвара повеселела от вида его подглазника, и принял ее улыбку за какой-то обещающий намек. Так и всколыхнулся:
— Ежели мы порознь, Варвара Алексеевна, которого раньше ждать изволите? Чугунов к определенности воспитанием подвержен, ля мот.
— А кто это, Чугунов-то?
— Мы, Варвара Алексеевна. Я, значит. Должность от учения во всем предел. Я с девушками могу и французским языком.
— Уж коли совсем определенно, так вот извольте на французский манер: кто первый привезет волчью шубу, того и ждать стану.
— Я в вас, Варвара Алексеевна, сразу разумление подметил… Да погоди ты, Додон. Подержи его. — Ефим встал в кошевке на колени и протянул к Варваре обе руки: — Вы, Варвара Алексеевна, излагаетесь навроде по сказкам такого писателя Афанасьева. И как я чувствами к пустому слову не воспитан, то и будет вам волчья шуба. Презент. Чтобы околеть на месте.
Додон отпустил вожжи, и мерин с маху вырвал кошевку из ворот.
— Соль ами, — успел еще крикнуть Ефим и не удержался,
XXXI
Семен на покров не приехал. Варвара успокаивала себя тем, что на дворе затянулась осенняя распутица, и с нарастающим нетерпением и радостью стала ждать санной дороги. Но вот пал снег, накатали зимники, а Семена все не было. Какие только мысли не проносились в голове у Варвары. И ожидание ее достигло того напряжения, когда меркнут все желания и в уставшей, обиженной душе закипают злые слезы. «И хорошо. Пусть совсем не приезжает, — мстительно ликовала она. — Мы плакать не собираемся. Подумаешь, свет в окошке. Не больно-то…» Однако злорадные рассуждения не могли утешить да и не утешили Варвару, и она впервые в жизни остро почувствовала безнадежность своего положения. Но, как и всякий человек в горе, совсем перестать ждать не могла.
И наконец в день казанской богоматери от Семена приехал вестник. В дороге Матвей Лисован настыл, заморился, и перед бутылкой водки поручение Семена сделалось для него смешным пустяком. После первых рюмок все посмеивался, потом быстро увял — затяжелел, потерял и без того непрочную нить мыслей и то, что просил Семен передать Варваре на словах, просто запамятовал.
Меня милый провожал, За подол рукой держал… —укладываясь спать на печь, мурлыкал Лисован.
Письмо, которое он привез, не только не обрадовало Варвару, а рассердило: ей было горько и стыдно вспоминать свою поездку в Межевое, свои восторги, свои признания, свои безотчетные надежды на верное и близкое счастье. «Все это была ложь и обман, — думала она. — И он снова обманывает, обещая к весне какие-то хорошие перемены. Сам, однако, и глаз не показал и даже не сулится, а я его жди. Хоть бы одно словечко: приезжай, Варя. И бросила бы все, пешком бы ушла. Боже праведный, укажи пути свои, ты видишь, я погибаю: не могу верить и не могу ждать. Запуталась я, матушка родная, совсем запуталась. И не позвал. Да на што я ему. Была бы нужна, разве бы письмецом отделался. Да ведь он за все-то времечко ни разу у меня не побывал. А я, дура, обнадеялась». Она опять вспомнила, что сама поехала к нему в Межевое, сама — это уж ей казалось теперь, — сама бесстыдно завлекала его, вспомнила свои горячие ответы на его поцелуи и называла себя самыми последними словами.
Пережив приступы стыда и отчаяния, Варвара поглядела на свою жизнь строгими, просветленными глазами и вдруг поняла, что лучшие годы ее миновали и с ними безвозвратно ушли любовные игры, девичьи успехи, радостные мысли о непременно большом счастье, веселые шалости и капризы. Все это теперь принадлежало кому-то другому, молодому, безвинно грешному, а ей уже нельзя больше делать неосмотрительных шагов, над которыми она не думала, за что примерно и наказана. Перебирая в памяти свое прошлое, она теперь во многом винилась и с глубоким женским милосердием жалела Витюшку, спалившего их двор, жалела тихого и доброго Додона Тихоныча, а о Семене старалась не думать как о своей неоправданной ошибке. Ей стыдно было признаваться даже себе в своем полном и безвольном доверии почти не знакомому встречному и потому хотелось каким-то немедленным и решительным действием вычеркнуть Семена из памяти.