Ошибись, милуя
Шрифт:
V
Они подходили к длинному приземистому строению, заваленному навозом и сугробами, навстречу остро и ядовито несло свинарником. Ближе, справа от дороги, стояла караулка, тоже вся обметанная снегом, над пологой крышей ее вяло, на исходе, дымилась железная труба. Окошко, выходившее на дорогу, было до половины занавешено синей тряпицей, и сверху ее кто-то — за грязным стеклом нельзя было разобрать — торопливо выглянул на улицу. И тут же из караулки выскочил мужик в расстегнутой шубейке, без шапки и стал большими
Троицкий и Огородов остановились, глядя с улыбкой на неуклюжего и раскоряченного мужика, хапавшего, и все по пустому месту.
— Я рад, Григорич, что ты разговорился. Честное слово. Не расположен я к молчунам. Мне всегда кажется, что они таят что-то замышленное на худо. Скажу сразу: кое в чем мы не сойдемся, поспорим, но это будет открытый и честный разговор…
Поросенок, совсем было попавший в руки мужика и ошалевший, вырвался и бросился в ноги гостей. Троицкий упал перед ним на колени, вдавил его в снег и поймал за ноги. Поднял вниз головой. Мужик торопливо в распряженных санях схватил мешок, и они все трое, тяжело дыша, упрятали в него измученного и присмиревшего поросенка. Троицкий только теперь разглядел мужика, нахмурился и дрогнул голосом:
— Ефим, а ты-то зачем здесь? Там тебя с ног сбились — кормов не привез. Коровы ревмя ревут. Ну что встал-то? Отвечай, коли спрашивают.
Ефим, молодой мужик с коротким лицом в густой черной бороде, усы и даже брови и борода — все у него спуталось в одну тугую завить, переминался с ноги на ногу и отворачивался от управляющего, чтобы не донесло до него перегаром.
— Ну-ко, пойдем, разберемся, — приказал Троицкий и решительно повернул к крыльцу караулки.
— Я сейчас, Николай Николаич. Толечко отнесу этого зверя, — Ефим тряхнул мешок с поросенком и побежал к свинарнику, оступаясь в глубокие санные следы.
В караулке так жарко и сумрачно, что с морозной свежести невольно смыкаются глаза. У железной печки, спиной к двери, сидела толстая баба и грела высоко заголенные ноги. Ее мокрые пимы, заляпанные навозом, стояли на кирпичах, которыми обложена железная печка. Не повернувшись к вошедшим, баба округло потерла ладонями нагретые колени и сказала с сердца:
— Совсем ты, Фимка, неладно живешь…
— Добрый день, Анна, — поздоровался управляющий. — Что окно-то, говорю, завесили?
— Батюшки-свет, — спохватилась баба и, одергивая подол юбки, поднялась с чурбака, на котором сидела. Похихикивая над собой, что проглядела гостей, обула пимы.
— Здравствуйте вам, — она поклонилась и сняла с окна ряднину. — Парни с девками вчера вечерку излажали — их работа. Вон и балалайку забыли. А мне, дуре, покажись, Ефим взошел. Ругаюсь с ним, Николай Николаич. Он мой крестник, али не жаль его. Присядьте-ко.
Анне лет сорок, но лицом она свежа, в движениях расторопна, отчего и полнота ее как-то не бросается в глаза. Она той же рядниной махнула по широкой лавке, сняла со стены моток веревки, чтобы не висел над головами, и швырнула его в угол.
Управляющий сел к столу, покачал
— Он что кружит, твой Ефим? Ведь я его уволю от дела.
Анна кулаком вытерла глаза, накуксилась и сказала плаксиво:
— Ай я ему не говорю. Я ли не грызу его. Да куда его леший-то удернул, — спроси его сам. Боится он тебя, кабы не убег в деревню.
— Ведь он с самой осени куролесит.
— С самой, Николай Николаич. Как есть с самой.
— Ты тоже затеяла: «С самой, да с самой». Мне знать надо — отчего?
— Кто его знает. У меня, как у бабы, одни догадки. Сдается… Да вон он, окаянный, побег. И без шапки. — Анна увидела в окошко бежавшего мимо Ефима и выскочила за дверь, но тут же вернулась: — Удрал, без оглядки. Вишь, тебя испужался. Вот ты сам сказал: «С самой осени». А как иначе-то, если с самой и есть. Перед покровами, не соврать бы, приехал сюда его брательник по матери, Додоном кличут, и они закатились куда-то к черту в Гусницу. Где она, эта Гусница, я и слыхом не слыхивала. Где-то за Ирбитью, сказывают.
— Небось Усть-Ница, — подсказал Семен.
— Пожалуй, она и есть, — согласилась Анна. — Ну вот туда, в эту самую они и укатили. Сватать тамошнюю девку. Додон выглядел. Тихоня, тихоня, а вишь, куда вывел. Ну до чего, говорит, зарная девка — умом не вообразить, — это Ефим-то. Выходки, говорит, у ей городские и сама вся вроде как несбыточная. Пойди пойми. Раз она такая, так Додону и отказала.
— А как ей имя? — спросил Семен чересчур оживленно и смутился, потому что Анна как-то изумленно поглядела на него, будто только-только увидела, и, обратившись глазами к Троицкому, без слов спросила: «Это еще кто таков, извиняюсь?»
Троицкий понял ее и представил:
— Наш агроном. Только что приехал к нам. Имя у девки спрашивает.
— Как зовут, что ли? Нет, имя не сказывал. Не к слову, надо быть.
— А дальше-то что?
— Вот дальше-то и началась катавасия, Николай Николаич. Девка та, видать, с придурью и вроде бы возьми да скажи — не нашему, конечно, а тому, Додону: вот-де задарил бы ты меня — это ее, значит, — задарил бы, слышь, волчьей шубой, може, и пошла бы. Ну, скажи, от ума это?
В крестовину рамы кто-то жестко стукнул — Анна поглядела в окно и бросилась к дверям одеваться, враз запыхавшись:
— Пантя, картошку привез. Я одной ногой. Укажу только. То ждешь, ждешь его все утро, а тут нате, явился — не запылился.
Она бедром вышибла набухшую дверь и вместе с нею вылетела на улицу, подтыкая за воротник стеганки конец платка.
— Пойдем и мы, — предложил Троицкий и, хлопнув папахой о ладонь, вздохнул: — Не вяжется у нас дело со свиньями. Завезли хороших маток, а приплод гибнет. Одни убытки.
После осмотра свинарника прошли чуть подальше к строящемуся мосту через Мурзу, где двое мужиков жгли костер и смолили бревна. На обратном пути Троицкий предложил еще раз завернуть в караулку, чтобы узнать все до конца о Ефиме.