Осиновая корона
Шрифт:
— Что-то не так, Уна? — (уже с неделю назад из речи Отражения исчезло насмешливое «миледи»). — Это обычная ежевика. Её тут полным-полно.
Уна перечла полувыцветшую строчку, а потом и следующие за ней. «Листья ежевики, собранные лично волшебником или травником в третью или седьмую ночь лунного цикла. Волшебник или травник должен высушить листья и измельчить их в порошок серебряным орудием. Вес листьев составляет половину от веса мяты и кленовой коры, взятых вместе. При большем весе мышцы и связки воина перенапрягутся, и он может пострадать».
— Строгие пропорции, — пробормотала Уна, стараясь не вдаваться в то,
— Пропорции — главное при изготовлении зелий. Всякое их нарушение приводит к гибели целого. Я выбрала этот рецепт, именно чтобы приучить тебя к внимательности и аккуратности. Он несложен, но для этого идеален. Мы всегда предлагаем его способным ученикам.
Явно только «беззеркальным», подумалось Уне. Трудно представить, чтобы мать учила Гэрхо «внимательности и аккуратности» — а если и учила, то безуспешно.
Она, конечно, не стала произносить это вслух.
— Ни разу не встречала ежевику в окрестностях замка.
— Зато я встречала, — улыбнулась Индрис. — В осиннике за западной стеной, у усыпальницы вашего рода. Через две ночи как раз будет нужная…
— И я пойду собирать ежевику? — спросила Уна, чувствуя в себе детский азарт и немного его стесняясь. Правда, смущает место: имеет ли она право так быстро тревожить отца и дядю Горо своими, как выражается мама, «заумными игрушками»? Имеет ли право предаваться чему угодно, помимо скорби?… Её новое зеркало вздрогнуло, всей рамкой вжимаясь в пояс; Уна ещё не привыкла к нему и испуганно выдохнула. — Мне не хотелось бы идти одной. В первый раз, по крайней мере.
— Я пойду с тобой, если хочешь, — просто сказала Индрис. — Но вообще посоветовала бы тебе пригласить леди Мору.
Уна нервно усмехнулась и отодвинулась от колдуньи. Она просто не знает, о чём говорит.
Или всё-таки знает?
Порыв ветра из окна, принёсший запах зелени и влажного камня, пролистал страницы книги о травах и животных Ти'арга. Ежевика, значит… Уна вздохнула.
— Она ни за что не согласится.
— Да ну? — Индрис с сомнением цокнула языком. — А я почти уверена, что согласится. Вам давно пора поговорить начистоту.
— О моей магии или об убийцах на тракте?
— И о том, и о другом, — серебряные глаза Отражения изучающе прощупывали лицо Уны — опять. — Но вообще-то я имела в виду третье… Самое важное. Ты знаешь, о чём я, Уна. И сбор ежевики отлично подходит как повод.
Уна опустила глаза, стараясь удержать сбившееся дыхание. Несколько дней назад на одном из занятий их с Индрис беседа вдруг стала особенно откровенной. Наверное, этому поспособствовало отсутствие Гэрхо: мальчик-юноша унёс свою юркую костлявость на кухню — якобы чтобы помочь слугам с ужином, но скорее уж (как подозревала Уна) чтобы стянуть побольше кусков сладкого пирога и продолжить опустошать запасы варенья. Если бы мать знала, как вольготно Отражение чувствует себя на кухне и в кладовых Кинбралана, ему бы не поздоровилось. Никакая магия не спасла бы.
В том разговоре Уна призналась, что часто видит странные сны — то о прошлом Обетованного, то о родных и знакомых, то вообще непонятно о чём. «О, ночные кошмары — постоянные спутники Дара, когда он пробуждается. Тем более, если он так силён и крепок, как твой. Так что даже не пробуй беспокоиться
Тогда Уна впервые за долгое-долгое время (если не считать зарождения зеркала — ошеломительно яркого воспоминания и самой большой загадки в её уроках) расслабилась; ей захотелось окунуться в доверие к Индрис, как в тёплую ванну, и наконец-то рассказать ей то самое, тревожное, до сих пор нагонявшее жуть. Уна поделилась своим сном об отце, мёртвой лисе и розах. Она говорила спокойно, скупо и без лишних деталей роняя слова, но щёки горели, а сердце билось часто-часто, точно у влюблённой. Индрис, как всегда, пристально наблюдала за ней, а затем спросила: «А к чему склоняешься ты сама? Принять это за Дар или за собственные страхи?»
Вопрос звучал так нелепо, что Уна рассмеялась — но смех её быстро угас, перейдя в какое-то старческое кряхтение. Она промолчала, хотя собиралась заверить наставницу, что подобных страхов у неё никогда не было. Что она никогда не сомневалась в том, кто её отец. Это был Дарет — безропотный и робкий лорд-калека, человек, которого она видела аккуратно дважды в сутки, от которого всё детство слышала одни и те же слова. Лорд Дарет, мечтающий о людях, здоровых ногах и свободном, как прежде, Ти'арге. Во всём, до своего же глухого раздражения (если не сказать — злобы) покорный леди Море, заботливой супруге. Вечно кашляющий ценитель фруктов, а ещё летних дождей и гроз; в этом их с Уной вкусы сходились.
Ведь так? Ведь это был он?
Это не мог быть никто, кроме него. Мать…
Образ с пугающей яркостью соткался в голове Уны — соткался из тёмных нитей, наверняка не без помощи старухи Дарекры. Новый, запретный образ; прежде ей удавалось высекать из себя такие мысли. Мать — это свято, как всем известно, как есть; нельзя думать о ней — вот так.
И всё же…
Мора Тоури, уходящая в ночь, чтобы изменить мужу. Мора Тоури с распущенными каштановыми волосами, с побледневшим от страсти лицом. В своём любимом бархатном платье цвета сумерек. Мора Тоури — и некто, чужой их семье человек, воровато поворачивающий в замке ключ.
И то, что могло произойти после.
Уна вспомнила свидание Эвиарта и Савии, которому невольно помешала во дворе гостиницы. То, как они задыхались, шарахнувшись друг от друга, как служанка застёгивала крючки на платье… Неужели её мать могла быть такой же? Это гадкое слово из Свода Законов, составленного королём Хавальдом вместе с двурами и избранными лордами Ти'арга. Порочное слово, отдающее пряностями и грязью. Прелюбодейка.
Однако именно так и сказал отец в её сне — перед тем, как растаять, сам похожий на мёртвую, растерзанную лису на постели: воплощение обречённости. «Смерть и измена», — сказал он.