Осквернители (Тени пустыни - 1)
Шрифт:
Старуха ахнула и подняла к потолку руки:
– Вай дод! И ружья были, и сабли были... Ох, как я не догадалась!
– Видите, матушка... Это же...
– Тсс... Вай мне... Молчи, молчи! Не произноси его имени! Ох! Но их мало было... Приезжало их два-три...
– Пока их мало... Э, маленькую змею надо бить большой палкой, пока не явился сам змей...
Зуфар раскрыл рот, чтобы произнести ненавистное имя, но мольба во взгляде старухи остановила его. Тогда он решительно швырнул шапку в глиняную нишу, напялил на голову штурманскую фуражку и переступил порог.
– Не ждите меня, - бросил он.
– Я приду поздно.
В полной темноте Зуфар зашагал к курганче Менгли. Он не попрощался со старушкой и очень потом жалел, что не сказал ей теплого слова, не обнял ее.
Днем падал большими, похожими на белых птиц хлопьями снег, последний снег - аистиный - "ляйляккар", но он сейчас же растаял. Легкий морозец подернул колеи и колдобины льдистой корочкой. Тонкий ледок громко хрустел под ногами. За стенами невидимых во тьме курганчей надрывались в лае собаки.
До дома Менгли идти было не близко. Курганчи в хивинских селениях разбросаны среди полей далеко друг от друга...
Менгли еще не спал. При тусклом, колеблемом ветром язычке светильника он на айване у ворот тешей рубил хворост. Старый толстый Менгли любил удобства. Он пел и рубил хворост, сидя на горе ватных одеял. Ритмичными ударами теши он аккомпанировал славной старинной песне на мотив шестого макома. Хворостинки с треском разлетались по двору. Макомы Зуфар знал хорошо еще с детства, любил их всей душой. Бабушка пела их чудесно. Никогда бы не прервал Зуфар пения макома, да еще в исполнении старого Менгли, почтенного друга его отца, но мысль о людях в больших папахах жгла его. Он нарушил все правила вежливости и прервал маком.
Менгли не рассердился. Он незлобиво спросил:
– Ночью в гости? М-да, поздновато. Но холодная баранина и горячий чай в моем доме... всегда найдется... Да что с тобой, сынок? Ты пожелтел, осунулся, глаза вытаращил... Уж не сердечный ли недуг? Эвва!
Он подбросил тешу, поймал ее за рукоятку и подмигнул.
– Я ужинал...
– сказал Зуфар.
– Скажите, папаша Менгли, у вас покупали пшеницу люди из песков в туркменских папахах?
– А что?
Он снова лихо подбросил тешу и повторил:
– А что? Цену они хорошую дали.
– Неужели продали? Вы же колхозник, а не...
Менгли перестал играть тешей. Изъеденное оспой лицо его, обрамленное туркменской бородкой, посерьезнело.
– А что, по-твоему, мне деньги не нужны? Завтра свадьба в кишлаке. Эх, комсомол, комсомол! Забыл. Всем кишлаком гостей принимаем. Всех гостей по курганчам соберем. В моей курганче тоже много колхозников будет. Непес-капитан просил. Обычай. Сколько поместится у меня во дворе, столько и угощу. Видишь, для костра дрова припасаю. Место приготовь, подмети, костер разожги, гостей прими, угости. Все Менгли. А деньги? Кто мне, комсомол, деньги даст? Бог, что ли?
– Выходит: муку просеял и сито повесил. И дела ни до чего нет. Спекулянт вы, а не колхозник.
– Э-э, потише, комсомол. Язык без костей, а может и костей наломать. Я еще двадцать лет назад с твоим отцом хлеб за одним дастарханом ел. Ты не больно... Я не позволю! Твоя бабушка тоже много болтает. К ней ишан каракумский Саттар сам приезжал, а она его на порог не пустила, прогнала... Обидела уважаемого человека.
– Зачем?
– простодушно удивился Зуфар.
– Зачем, зачем?
– передразнил Менгли.
– Великий ишан дело говорил: "Наши девки да молодые женщины совсем с этими Советами сбесились. Все на собрания аульных Советов бегают. Отцов, мужей не слушаются. Разврат! Ты, Шахр Бану, постой на дороге. Кого увидишь из женщин, поругай, на собрание не пускай, домой загони". Дело говорил каракумский ишан, а Шахр Бану подняла крик: "Ты, говорит, контра... Чуждый элемент, говорит". Разве можно?..
Зуфар рассердился:
– Вы мою бабушку не трогайте... Она сама знает, она сама понимает. Вы лучше скажите: вы-то знаете, кому зерно продали?
– Не хочу с тобой разговаривать!
Менгли с силой ударил по хворосту тешей. Треском хвороста он хотел заглушить слова Зуфара, но тут же замер и, раскрыв забавно рот, уставился на штурмана.
– Да вы знаете?
– выкрикивал Зуфар.
– Вы знаете, кому продали зерно?! Не знаете. В Каракумах хлеба нет. Из Персии не привезешь. На границе теперь строго, никого не пропускают, а они, эти калтаманы, таких простаков, как вы, за нос водят.
– Ой, ой...
Свирепо сопя, Менгли положил на землю тешу, молча утер полой бязевого камзола пот со лба, прошел в конюшню и принялся седлать лошадь. Молча он слушал злые слова Зуфара.
Тяжело забравшись в седло, он вздохнул и сказал:
– Не догадался. Дурак я. Видно, когда человеку за семьдесят, он уж не чует ни холодного, ни горячего. Жалкий делается, непонятливый. Эх, ни к чему излишек жизни. От кого деньги взял? Эх, Менгли, Менгли! Ну, поехал я...
– Куда?
– Поеду поищу Непеса-капитана, да и по курганчам всем объявлю, объясню... Все продавали, все деньги брали.
– Те в папахах зерно повезли к Бабаджану-кули, в караван-сарай каракумского ишана. Вы скажите капитану.
– Дальше не повезут. Не пустим.
– Ашот поехал в город, а я в Ташсака. Всех предупредим.
– Хорошо!
Возглас Менгли прозвучал уже из темноты.
Донесся скрежещущий звук подков по смерзшейся в камень глине. Залаяли, завизжали собаки. Всадник ускакал. Менгли отлично ездил верхом.
Зуфар постоял в открытых воротах и пошел. Ноги зябли. Да, сапоги совсем прохудились. Давно пора бы новые... Но Зуфар забыл про сапоги. В воздухе пахло туманом, рекой и... тревогой. Он почему-то вспомнил Овеза Гельды, баржу, льдины. Зуфара очень потянуло на реку, на пароход. Но он шел в сторону от реки. Вдали, сбоку от дороги, теплился огонек, слабенький, робкий. Шахр Бану ждала Зуфара. Но он шагал прочь, и скоро красная искорка потерялась во тьме.
Зуфар знал, что ждать его бабушка будет до рассвета.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сотворили вас прекрасными,
Но во что вы себя превратили.
Х а ф и з
Идите в сторону песков до места, где вы увидите рой мух. Не успеет земля как следует оттаять, а они уже греются на солнце, крутятся в его теплых лучах. Сверните туда, где мух больше. Там вы и найдете шашлычную Тюлегена Поэта. Почему у него узкое возвышенное прозвище, не знает ни сам Тюлеген Поэт, ни хазараспцы. За всю свою короткую, но беспокойную жизнь хозяин шашлычной не сочинил и двух рифмованных строк. Не потому ли его так прозвали, что во время карательных экзекуций над непокорными иомудами отец его - царский полковник Шейх Али Велиеп - тут же среди пожарищ и крови заставлял народных поэтов - шаиров - слагать в честь его дастаны. Стариков шаиров били нагайками, пока они не начинали петь... Полковник Шейх Али любил дастаны. Но он любил и женскую красоту... Победителю многое дозволено. Как передавали злые языки, через девять месяцев, девять дней и девять часов, после разгрома иомудского аула Еланы молоденькая девушка Алмагуль родила мальчика, нареченного Тюлегеном и впоследствии прозванного, очевидно в честь любителя поэзии его высокоблагородия Шейх Али Велнева, Поэтом. А может быть, здесь дастаны и поэзия ни при чем, и Тюлегена прозвали Поэтом уже позже за вдохновение, с которым он поджаривал на мангалке шашлык из маринованной по-ургенчски нежнейшей баранины. Или за то, что Тюлеген обладал удивительно нежной и чувствительной, как он сам уверял всех, душой. Вполне вероятно...