Осквернители (Тени пустыни - 1)
Шрифт:
Не аллах, а я сам, ничтожный, благодаря заостренности своего ума и врожденной расчетливости, сумел пройти через огонь пожара бедствий и водовороты реки жизни и вырваться из клыков льва событий. Сумел я пройти тропами случая и остаться с невыдерганной бородой и чистым лицом. И ныне наслаждаюсь заслуженным кейфом и ежевечерне благодушно посматриваю, сидя на глиняной завалинке, на улицу родной махалли Юнучка-арык и...
Ты, читатель, уже понял из моих немногословных рассуждений, что краткость - сестра мудрости. О, я не поэт, слово которого украшено завитушками, а всего лишь смертный, измаравший листки школьной тетрадки, за что, конечно, мне сделает нагоняй Шафокат. Да, наступили странные времена,
_______________
* Н а с т а л и к - один из видов каллиграфического почерка
арабской письменности.
Но пальцы одеревенели, а история не тронулась с места. И все потому, что язык похож на собаку. Собака рыщет впереди хозяина, а язык впереди ума.
Однако ноздри уже обоняют приятные запахи котла.
СТИХ:
Вода и соль! Да, тут работа воды и огня.
Вот как тонко сказал поэт Абу Нафас о похлебке. Но в доме Алаярбека Даниарбека похлебка варится не из воды и не на огне. У нас похлебка кипит от языка матери наших детей многоречивой Гульчехры (мы не сказали "болтливой", о благосклонный к кающимся!). Я слышу, Гульчехра раскричалась в своем эмирате, название которого кухня. С перепугу даже моя перепелка трепещет в рукаве халата. Лев рыкает, а верблюд дерет глотку. Сколько шума из-за пустяка! Нашей супруге подавай сорт риса "кзыл арпа", прославленный у нас в Зеравшанской долине, а я купил в кооперативе белый рис. Да стану я жертвой женского языка! Огонь рождает пепел, а брань даже дыма не оставляет. Известно, жвачка человека - его слова.
Супруга стоит на пороге кухни, и в руке ее меч - железный половник. Разве не похожа возлюбленная моя супруга на Керим-хана, заслужившего кровавыми деяниями прозвище Великий Убийца? Почему, о Кроткий, ты вложил в столь соблазнительное тело гурии нрав филина?
Почему? Потому что ты не Всемогущий, а Ничего-немогущий. Иначе ты не допустил бы, чтобы царь поэтов Абу Нафас бегал вокруг Каабы и кусал за икры правоверных. Ужасный безбожник Абу Нафас совершил паломничество в Мекку лишь потому, что одна очаровательная и набожная рабыня багдадского халифа Гарун-аль-Рашида отправилась в Мекку замаливать свои грехи. Сердце царя поэтов давно горело страстью к той красавице. И когда она прикладывалась губками к черному камню, Абу Нафас очутился рядышком и прикоснулся своими губами к тюльпану ее щечки. Вы думаете, что аллах тут же испепелил святотатца Абу Нафаса вместе с кокетливой вертушкой? Нет, всемогущество аллаха выдумано бухарскими жирными муфтиями. А Абу Нафас воспел поцелуй у Каабы в восхитительных стихах.
Но, кажется, мы опять отдалились от сути...
Начну же описание с того дня, когда мой хозяин... Какой же он хозяин? Человек из рода марви не признает никакого хозяина.
СТИХ:
Хозяйская одежда маркая,
Хозяйская лошадь потливая.
Когда я говорю "хозяин", речь идет о беспокойном докторе, с которым я, Алаярбек Даниарбек, в Стране Гор воевал с отцом непотребства, турецким генералиссимусом, шелудивой собакой, зятем халифа - Энвером-пашой. Где были охотники, где дичь?
Кто скажет?
Так вот, в день, послуживший началом событий, открывается калитка и к нам во двор входит доктор. После приветствий и объятий доктор сказал: "Друг, помню я, что вы изъявили желание совершить паломничество к мавзолею имама Резы в Мешхеде".
Да, такое желание лежало на донышке сундука моего сердца. Все мы, марви, считаем своей святыней Мешхед.
СТИХ:
Даже камни идут в Мешхед.
"Укладывайте ваш хурджун, - посоветовал доктор.
– Наденьте дорожные сапоги, подпоясайтесь
О дающий силу, мог ли я предвидеть, что последует, хотя ясно, если берут в дорогу шило и иголку, предстоит долгое путешествие.
СТИХ:
Порой боится человек повстречать в пути судьбу!
Кто знает, где на дороге лежит камень, о который придется споткнуться? Но не спрашивай прыгающую лягушку о ее прыти. Мог ли Алаярбек Даниарбек знать, что паломничество к Золотому Куполу подобно хождению канатоходца над бездной. Кто хочет мяса дичи, отдает десять фунтов своего мяса...
Я, Алаярбек Даниарбек, снова вступил на путь странствий. За неимением дервишеского плаща "гайдари" я надел домотканую бязевую рубаху, вместо "хирки" - рясы - белый камзол, вместо пояса "танбанд", из шерсти жертвенной овцы, повязался шелковым платком, изящно расшитым ручками дочки-умницы Шафокат. Прихватил я на всякий случай и дервишескую веревку "сойли" с тремя баги - узлами: первый узел - "эльбаги", ручной узел, предостерегающий от воровства; второй узел - "дильбаги", напоминающий о вреде лжи; третий "бальбаги", узел чресел, упрекающий за гнусность блуда.
Отправляясь в Мешхед, я принял на себя обязанности дервиша, а таких обязанностей, да будет известно, двенадцать: быть поваром и носителем мешка, быть слугой и подносителем жертв, быть хлебопеком и конюхом, быть дворецким и подметальщиком, быть доверенным лицом и караванщиком, быть кофейщиком и привратником. Все пришлось исполнять Алаярбеку Даниарбеку, и лишь обязанности шейха - начальника - оставил себе беспокойный доктор...
На рассвете перекнул я через плечо хурджун и пошел на станцию. Проводы дервиша неприличны. Но дочке нашей, умнице Шафокат, я не мог запретить пройти со мной до угла. При всех своих совершенствах Шафокат не отличается послушанием. Считает она там всякие дервишеские предписания глупостью. На вокзале меня уже ожидал беспокойный доктор с билетом до Ашхабада.
На этом заканчивается первая запись в школьной тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Щенок нападает на тигра,
Птенец дерется с лисицей.
А в а з А т т а р
Голос звучал над рекой. Молодой голос. Он пел назло ветру и холоду, шуму воды и острым, колючим снежинкам вперемешку с песком.
Милая, схожая с солнцем,
Что же случилось? Что же случилось?
Блещешь ты дивных зубов белизною.
Что же случилось? Что же случилось?
Кызылкумский ветер нес из пустыни песок и снег.
Он отгонял весну и норовил выветрить весенние грезы из головы и сердца молодого парня, дерзко распахнувшего куртку на груди.
Никак парень не хотел признать, что еще своевольничает на реке северный ветер, что кругом, сколько глаза не щурь, нет и в помине не только красавиц, "блещущих дивных зубов белизною", но даже и живой травинки на берегу не найти.
Видавшая виды тельняшка пропускала струи - какие там струи - потоки сварливого, пронзительного ветра.
Желтая река морщилась под холодным дыханием пустыни. Желтые скользкие берега выползали рыбьими спинами из мути крученного и перекрученного в неистовстве шайтанского танца снега.
О железную палубу ветер даже скрежетал от злости. Железная палуба полыхала морозом. Ледяное железо кусало подошвы ног сквозь худые подметки. По желтой жиже реки медлительно плыло желтое ноздреватое сало. Аму-Дарья выглядела неуютно.
И если парень хотел согреть сердце стихами, ему надо было выбрать совсем другие стихи, а не стонать вместе с древним Атаи: "Что же случилось? Что же случилось?"