Осквернители (Тени пустыни - 1)
Шрифт:
А помещик Али Алескер на рассвете выедет на своем автомобиле к месту происшествия, догонит своих курдов, примет от Керим-хана причитающуюся по договору половину вьюков и распорядится похоронить храбрых кухгелуйе. Все идет, как задумано. Векиль Гулям спит, и хорошо, что он спит.
Джаббар ибн-Салман вздрогнул. Лица его коснулась крылом летучая мышь. Он снова увидел белую фигуру около конюшни. На этот раз женщина вела на поводу коня.
В три прыжка Ибн-Салман оказался рядом с женщиной. Она тихонько вскрикнула, когда араб вцепился рукой в податливое, мягкое ее плечо. Отсвет из окна золотом вспыхнул в белокурых волосах и замерцал на шелке одеяния, подчеркивающего стройность
– Вы? Госпожа Настя-ханум?!
– Пораженный и сконфуженный, Ибн-Салман отнял руку.
– Ах, это вы, господин Джаббар, - дрожащим голосом проговорила молодая женщина.
– Вы меня напугали. Ну и рука у вас...
– Вы! Здесь?
– Такая духота... в комнатах нечем дышать. Вы не находите? Вам, сыну степей, не показалось, что сегодня ужасно душно?
– И вы?
Джаббар ибн-Салман кивнул на коня, нетерпеливо мотавшего головой.
– Да-да. Я хотела покататься. В степи, наверное, такой прохладный ветерок. Вы не думаете?
– И вы не боитесь?
– Чего же мне бояться?.. Джунаида увезли. С ним уехали и его большие тельпеки. Теперь здесь тихо.
Невольно Ибн-Салман поморщился:
– А... И вы слышали про Джунаида?
– Да, о нем говорят все в Баге Багу.
– А господин векиль? Что скажет ваш муж, когда узнает о вашей довольно безрассудной прогулке?
– Ах, Гулям? Он спит.
Пухлые губы Насти-ханум сложились в простодушную улыбку.
Теперь Ибн-Салман мог совсем близко разглядеть лицо молодой женщины. Такое приятное, миловидное, положим даже красивое, чуть кукольное лицо...
Сказать, что Ибн-Салман удивился, было мало. Он был ошеломлен...
Да, оказывается, она красива, слишком красива. Неудивительно, что этот дикарь Гулям не отходит от нее ни на шаг... Нежная, гибкая, с гордой посадкой головы, с излучающими свет глазами. Она производит впечатление... Он пробормотал:
– "Стрелы твоих глаз делают лес тесным для барса, а реку для крокодила..."
Джаббар ибн-Салман считал себя полностью защищенным от женских чар. Женщин он презирал, стоя на точке зрения мусульманина. Дурной характер, вкоренившийся в природу женщины, исправляет только могила. Никаких рыцарских чувств он никогда не испытывал. Но сейчас... Разве можно презирать такое совершенное создание, очарование и нежность которого вызывают преклонение и восторг? Или, возможно, бархат неба, аромат цветущей сирени, сияние чудесных глаз упали росой на иссохшее в пустыне сердце Ибн-Салмана, или столь необычное мерцание глаз и золото волос, или обаяние, исходившее от нее, разбудили в нем давно похороненное... Вспыхнувшие внезапно воспоминания затуманили его мозг. И только голос Насти-ханум привел его в себя.
– Стрелы? Барсы? Крокодилы? Да вы совсем поэт, господин Джаббар! Она мило улыбнулась. И по этой милой беспомощной улыбке Ибн-Салман понял, что женщина взволнована и даже напугана. Губы у нее дрожали от страха. И на это Ибн-Салману очень не мешало обратить серьезное внимание. Но он взглянул снова на ее лицо сказочной куклы и забыл обо всем. Возможно, днем, при ярком свете, она не показалась бы ему полной такого очарования. Он разглядел бы и темные пятна на висках и лбу от неистового солнца, и потрескавшиеся губы, и воспаленные от песка и соли пустыни веки, и чуть выцветшие брови. Но чудесница хорасанская ночь набросила на все романтическую дымку, и красавица казалась еще красивее, и нежность движений тела еще нежнее, и сияние глаз еще ярче. От Насти-ханум, от мягких, вкрадчивых движений ее обнаженных рук, державших под уздцы тревожно всхрапывающего коня, веяло чарами ночи... И вместо того чтобы потребовать объяснений,
– В вашем присутствии вспоминаешь сказочных пери. Вместе с поэтом Джалаледдином Руми хочется воскликнуть: "Да будет голова зеленой, а уста смеющимися!"
– О, комплимент!
Она уже смеялась, оправившись от испуга.
– Первый в моей жизни, проведенной среди песков и скал.
– Арабы любят поэзию.
– О да! Мне как-то не приходило это в голову.
– Хоть вы и араб! Не правда ли?
Надо сказать, что интонации в голосе, каким Настя-ханум задала вопрос, не понравились Джаббару ибн-Салману. Но он ослеп и оглох. Против воли он все пропускал мимо ушей. Он смотрел и смотрел на лицо Насти-ханум. Ему казалось, что оно светится. И давно забытые образы поднимались из пропасти его памяти.
Что с ним творится?
Но откуда он мог знать то, что знала Настя-ханум. Вообще она презирала кокетство. Правдивая, открыто и безбоязненно глядевшая на жизнь, она уже давно заметила, что стоило ей немного задержать взгляд на собеседнике, и тот, какой бы он ни был суровый, мрачный человек, безнадежно терялся. Говорят, есть чары женских глаз. Настя-ханум смеялась над этим, но...
Джаббар ибн-Салман пытался отогнать от себя видение... Разве свойственно ему, мужчине, так вести себя с женщиной, да еще с такой утонченной особой, умной, хитрой... А что она умна и тонка, Ибн-Салман убедился сегодня во время разговора с Гулямом. Она не просто жена ему. Она его советница, его воля, его разум. Он в ее нежных руках - податливая глина. Одно следовало установить, кто направляет эти нежные руки. И вот, вместо того чтобы докопаться, выяснить, он, Ибн-Салман, старый лев пустыни, стоит перед молодой женщиной разнеженный, размякший и лепечет, словно юнец, пошлые комплименты...
Он заговорил, но язык плохо его слушался. И говорил он совсем не то, что следовало:
– Я помню одну газель из дивана Руми.
– О, еще одну! Вы знаток поэзии Востока.
"Нет, положительно девчонка смеется надо мной..."
Он понял, что она успела взять себя в руки и легко вошла в роль. Роль кокетки.
– А вы... вы не обидитесь?
– Кто же обижается на поэзию! И к тому же вы араб. Арабы так рыцарственны.
– Не сказал бы... Но вот вам Джалаледдин Руми: "Меня спросила любовь: "Что ты хочешь, мудрец?" Чего же может желать хмельная голова, кроме лавки виноторговца".
– Лавка? Виноторговец? Фи!.. От Джалаледдина Руми можно было ждать чего-либо поэтичнее.
Она сказала это "фи" совсем как избалованная капризная девочка и засмеялась.
Серебряные колокольчики в ее смехе звучали фальшиво. Она думала о другом.
Джаббар ибн-Салман проговорил:
– Поэт пишет иносказательно. Ведь называл же другой поэт, Хафиз, вино "вдохновителем нежной страсти". Низкий поклон поэту, который пылкие строфы черпает в вине, вдохновляющем любовь.
– А-а... чудесно...
Но стало вдруг ясно, что она не слушает. Джаббар ибн-Салман мог голову прозакладывать, что мысли красавицы далеки от поэтических строф... В случайно пойманном взгляде Насти-ханум он прочитал холодную ярость. Ясно, он мешал. Мысль его усиленно заработала. Но когда он заговорил, это был язык влюбленного:
– Поэт Омар Хайям...
Молодая женщина перебила его:
– У меня прозаическая мигрень... Поэзия хорасанской ночи прогонит ее.
В одно мгновение Настя-ханум очутилась в седле. Оказывается, она великолепно ездит верхом по-мужски.