Ослепительные дрозды (Черные яйца)

Рыбин Алексей Викторович

— Ты зато в состоянии, — не оборачиваясь сказал Леков.

— Да, — начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе девушку Наташу.

— Да брось ты… Ты все что мог, уже сделал. И Лукашина твоя, великая певица земли русской… Все, теперь по инерции покатиться.

— Что покатиться?

— Ваше говнище…

— Да я тебя сейчас, щенок…

— Брек, — сказал Кудрявцев. — Василий, ты чего заводишься? Давай, кончай. А то водки больше не дам.

— Дашь, — строго вымолвил Леков. — Ты хороший человек, Рома. Ты не можешь не дать мне водки. А ваше говнище, — он снова посмотрел на Отрадного. — Ваше дерьмо покатиться по стране и все в нем утонет. Ты не смотри на меня так, не смотри. Не обижайся, вообще-то.

Я, ведь правду говорю. А на правду чего на нее обижаться? Правда — она и есть правда. Против правды не попрешь. Точно, Рома?

— Ты о чем? — Кудрявцев пожал плечами. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс в области популярной музыки. Грядущий прогресс, конечно, так ведь, господин артист?

— Пошел ты, — огрызнулся Отрадный. — Тебе этот прогресс не грозит.

О-о! какая жалость! — воскликнул Леков. — Какая, блядь, жалость! Не попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!

Он быстро крутанулся на триста шестьдесят градусов, обозревая окрестности. Девушку Наташу он при этом, каким-то хитрым образом, не выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.

— Только…

Леков понизил голос.

— Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом.

Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта.

— Была… А скоро ничего от этого всего не останется.

— Это почему же?

Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить в дискуссию.

— Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?

— Потому что — ты говоришь — Горбачев… Не в нем дело. Дело в том. что империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь другой даст первый толчок. И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, Мне это нравится. Но — этого самого искусства, о котором так долго говорили господа прогрессивные композиторы — его не будет. Вы, композиторы хреновы, — он снова обращался к Отрадному. — Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими стенаниями. Своими проститутскими песнями.

Леков перевел дыхание. Девушка Наташа внимала его словам с благоговением, сходным с религиозным экстазом.

— Вы все — шлюхи…

— Слушай, ты! — начал было Отрадный, но Кудрявцев снова не дал ему начать перепалку, начал что-то шептать в ухо артиста, от чего тот замолчал и даже начал улыбаться. Леков, тем временем, продолжил:

— Шлюхи, я сказал! Играете на власть… Все вы, вся ваша кодла прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат — выставляете как свою заслугу. «Мы пробили»… «Мы протолкнули»… Лукашина эта ваша, мама, понимаешь… Подсадили всю страну на совковую пошлятину, на блятняк трехаккордный… Рома! Ты, вот, меня поймешь…

— Я понимаю, Василий, — начал было Кудрявцев, но Леков, увлекшись, не дал ему договорить.

— Империя рушится. Это историческая закономерность. С империями это, вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены все кинутся разгребать обломки. Тащить к себе в конурки… Деньги станут главным и единственным законом. Ну, это, конечно, простительно. Несколько поколений нищих — изголодались, соскучились по денежке…Тем более, что вообще никто, почти никто не знает, что такое деньги…И вы, вы, проститутки, вы первыми броситесь за этими самыми деньгами. Легко будет. Народ будет просить калинку-малинку, а вам-то, с вашей школой — чего не сбацать? И будете бацать, будете. Дедушка русского рока… Будешь «Мурку» петь, никуда не денешься. Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое светлое будущее тебя ждет? А Москва — Москва станет отстойником. Это судьба всех империй. Всех имперских столиц. Что сейчас с Питером? Отстойник Российской Империи. А Москва станет помойкой Советской Империи. Это наверняка, это я

точно знаю.

— Откуда же ты это знаешь? Видение было? — спросил Кудрявцев.

— Да, — серьезно ответил Леков. — Не веришь?

— Ну, почему… Всякое в жизни случается.

— Это точно. Так что, огнями этого, — Леков показал подбородком на Триумфальную арку, — огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.

— Да кому ты нужен, — снова начал Отрадный и осекся.

Леков вдруг побледнел так, что лицо его почти засветилось в полумраке ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу не то, что выступил, а полился ручьями. Девушка Наташа отшатнулась — кавалер сделал какое-то неловкое движение рукой. Почти оттолкнув девушку Наташу в сторону, схватился освобожденными руками за живот, согнулся, разогнулся и, закатив глаза, повалился на бок, звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от дневного жара асфальт.

— Что такое? — крикнул Роман, бросаясь к лежащему без движения товарищу. — Василий! Что случилось?

Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой поднял его голову, другой стал искать пульс на шее.

— Мать вашу! — крикнул он через несколько секунд. — Пульса нет! Сережа! Скорую, быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!

Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с места.

Глава 5. Сила и слава

Нам с тобою повезло в отношении всего.

(Панов)

Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть никем — не залупайся.

(Панов)

— Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А, особенно, — восьмое марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики… Нет, я не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да, какими, там, лицами — с рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами… Это такая пошлость, я сказал — «тошнит» — соврал. Не может меня тошнить. У меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое — а, вот, седьмое — предпраздничный день… «Короткий день». На работе начинают бухать — причем, и дамы тоже. Ну как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы придти туда, и не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять пораньше — и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту вообще ходить, если главное желание — слинять? Я не понимаю… Я, вот, не хочу на работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится. Я работаю больше, чем десять этих работяг вместе взятых.

— Странно, Саша.

— Что — «странно»?

— Странно видеть, как люди меняются.

— А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня?

— А кого же? Ты, как закодировался, таким стал…

— Каким?

— Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно.

— Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала. Не меняются только олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже…

— И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя другие теперь приоритеты? Познакомишь?

— Познакомлю. Обязательно познакомлю.

— Ага. И я тебя со своими познакомлю. У меня тоже теперь есть новые приоритеты.

— А то я не знаю! Иди, катись к своим мужикам. Веселись. А я пока пахать буду. Денежку зарабатывать.

Огурцов резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую тарелку из-под только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась, но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и затихла, напоследок обиженно булькнув, захлебываясь тонкой струей воды, льющейся из неплотно закрученного крана.