Ослепительный нож
Шрифт:
– Не по нраву мне эта татарка, - призналась боярышня.
– И она поначалу сочла тебя за княжескую прилучницу, - вздохнула Фотинья, - а подглядела в щёлку ваше единоборство с князем, тут же преисполнилась жалостью. Слышишь, как теперь к тебе обращается - «кюрюльтю», что значит «желанная»!
Лёгкая на помине, Асфана вбежала и быстро защебетала по-своему, обратясь к Фотинье. Всеволожа улавливала лишь некоторые слова: «Мушкаф», то есть Москва, «нойон», то есть князь, «баурши», неведомо что, лишь после выяснилось: дворский, главный челядинец.
– А как толкуется «карапчи»?
–
Асфана смолкла, Фотинья с неудовольствием прервала разговор.
– Что тебе, барышня, до отдельных слов? «Карапчи» может и чёрную кошку означать, и разбойника. Дело-то в том, что нынешней ночью замышляем побег. Всё готово!
– Асфану с собою возьмём?
– спросила Евфимия.
– Сама-то она согласна?
Ясырка взглянула на свою ровню, как бы впитывая её глазами, и вдруг бросилась обнимать боярышню.
– Согласная!.. Я согласная!
– выкрикивала она.
– Ты разумеешь по-нашему?
– построжала Фотинья.
– Отчего же держала втайне?
– Скрывала, - призналась татарка.
– Думала: больше слышать, больше знать. Теперь верю!
– Уф!
– отступила Фотинья и широко распахнула оконницу.
– Ну, подарочек!
– Не гневайся, - успокоила Всеволожа.
– Я, попадись в плен к неверным, так же бы поступила.
– Кто неверный?
– возмутилась татарка.
– Ты неверный!
– и выскочила за дверь.
– Не привыкла с ней к осторожности?
– засмеялась Фотинья, глядя на боярышнину растерянность.
– Подойди, воздуху вдохни. Душно, как в коконе!
Евфимия выглянула в окно и в ужасе отшатнулась.
– Я… не в своей… одрине!
– надрывно произнесла она.
– Давно примечала, шагами мерила… Думала - болезнь. Куда они меня вознесли? Зачем в подоблачную высь? Проклятое непроницаемое окно! Тинка, почему не сказала?
Из окна ей открылось совсем не то, что видела прежде, стоя рядом с Шемякой. Кони - не тараканы, люди - не блошки, всё настолько букашечное - не вдруг разглядишь. И никаких яблоневых огородов, торговой площади - серые крошечные крыши посада горбились глубоко внизу, серебряная под солнцем дорога большой реки, извиваясь, исчезала вдали, а за нею - зелёный рытый ковёр лесов, и конца ему нет.
– Успокойся, голубонька, - обняла Фотинья несчастную пленницу.
– Ей-Богу, мне невдомёк. Ужли не ведаешь, где находишься? Зачем грозила братьям-князьям, будто сбежишь из-под ста замков? Асфана клянётся: понятия не имела, чем тебя напоила. Кухарь велел снести взвар, а в нём было зелье сонное. Вот тебя, спящую, и переместили туда, где надёжнее. Ты - в Стрельной башне! Слышала приговорку? Баба едет, хочет башню сбить, воевода глядит, куда башня полетит. Ну, перестань млеть личиком… А ведь вороны верно награяли. Не преграда ли нашему пути во-он та пыль на окоёме?
– Что видишь?
– страдальчески спросила Евфимия у помрачневшей Фотиньи.
Дева, изогнувшись, сунула руку под подол, будто ногавицу поправить.
– А вот мы сейчас распознаем, какая беда грозит, - отозвалась она, извлекая непонятный предмет.
Евфимию поразило нечто знакомое: две металлические трубки вваяны в деревянный кожух. Фотинья приставила их к глазам боярышни.
– Ну-ка…
Всеволожа увидела войско, движущееся по широкой дороге. Впереди на белом и вороном конях - два брата Юрьича. И очи боярышни замутились слезами. Экое наказанье Божье! В преддверье побега - возвращение окаянных пленителей. Неурочное, перечёркивающее все надежды! Она вернула Фотинье зрительный снаряд.
– Андрей Дмитрия Мамон дивил меня таким чудом. Давал не две трубки, одну, зато длинную. В ней-то я и узрела тебя впервые на другой стороне реки. А сейчас такая назола сдавила сердце и очи - совсем ничего не вижу.
– И меня мудрый супруг аммы Гневы снабдил в дорогу чудной двуглазкой, - приняла Фотинья прибор, - чтобы нашу ясную звёздочку разглядеть да заполучить удачнее. Дай-ка вызнаю, что нам сейчас грозит.
– Она некоторое время молча глядела сквозь зрительное двутрубие, потом стала говорить: - Ох, рать великая возвращается! Щиты, шлемы, рогатины, сулицы, копья, сабли, ослопы, топоры… А впереди братцы-полководцы - сёдла из жжёного золота, на конях - кожаные личины, сабли украшены золотыми хитростями, сами в латах, платье из пурпурного греческого оловира, обшито кружевами золотивши, сапоги - зелёный сафьян в золоте… Ишь, стяги заменили знамёнами!.. А вот и сайгат: на отнятых у врага конях- отнятое оружие… Гляди! Ах, тебе не видно…
Окованного в цепях ведут. Безбородый. Зато усы мощные - белым коромыслом, хоть ведра на них цепляй.
– Дай, - вырвала Всеволожа зрительные трубки у лесной девы и содрогнулась.
– Это Юрий Патрикеевич Наримантов, литовский выходец, воевода Василиуса. Господи! В кобеняке из простого сукна, с чужого плеча… Сила мятежная сызнова одолела!
– Нам-то что!
– отошла от окна Фотинья.
– И та, и другая сила тебя не жалует.
– Я не о себе - обо всех, - отступила к одру боярышня.
– Василиус какой-никакой, а Господень постав ленник. Беда помазанника - беда народа. Быть на Руси большой сваре, конец её никому неведом.
– Им свариться, нам в лесу ягоды сбирать, - рассудила Фотинья.
– В сей чёрный час об единственном думать надобно: как самим спастись.
Асфана внесла взварные калачи.
– О, гужи с чесноком!- обрадовалась Фотинья. Один калач подала Бвфимии, другой сама надкусила и… тут же выплюнула.
– Да они с рубленым осердием! Угодница-негодница!
– гневно глянула она на татарку.
Та тем временем с удовольствием поглощала пирог-калач.
– Сегодня пяток, постный день, - объяснила ей Всеволожа.
– Их татарскому мясоеду нету конца, - проворчала Фотинья.
Асфана вышвырнула в открытое окно недоеденный кусок и выскочила из ложни.
– Лучше б не признавалась, что по-русски кумекает, - вздохнула лесная дева.
Однако обиженная тут же и воротилась. Лик каменный, а голос дрожит.
– Найоны! Сюда!
– кратко сообщила ясырка.
За дверью послышался лязг оружия, многоногий топот, стихший где-то внизу. Выше затопали лишь две пары ног. И вот распахнулась дверь, вошли Косой и Шемяка.