Ослепительный нож
Шрифт:
– Опомнись, матушка, не убивайся. Ты - амма Гнева!
– внушала Всеволожа, снимая с неё кику с назатыльником и подубрусник, закрывающий всю грудь и плечи.
– Я не амма Гнева без своих лесных сестёр, - печалилась боярыня.
– Слепа, глуха, беспомощна! Нет со мною Богумилы - моих очей. Нет Калисы - чудотворных моих рук. Нет Янины - ведалицы людских судеб. Нет Агафоклии, способной отыскать несчастного в иных мирах и временах…
Повечер явились ищики - возатай и купец. Сложили кое-что
– Остатки колесницы нашли на дереве за рекой Метою, - оповестил Станил.
Симеон Яма кулаком утёр глаза.
– Саврасый пал. Нашли неподалёку.
Оба, прихватив по калачу, направились к двери.
– Куда же вы?
– спросила Всеволожа.
– Искать боярина, - сказал Станил.
– Ночи теперь лунные… Лазута, ну-ка, с нами!
– поднял он приятеля с голбца.
Тот оторвался от печи, накинул армячок. И вновь остались женщины одни. Хозяева давно уж почивали снаружи на повети.
Застыла в горьких мыслях Всеволожа. Светец погас. Безмолвно глядела амма Гнева в подсинённое луной оконце.
– Мне совестно, - тихонько зазвучал её дрожащий голос - Перепугалась стать одной. А ты - одна!
– Ужели не провидишь ничего?
– страдала о боярине Евфимия.
– Что ж твои книги? «Добропрохладный вертоград», «Рафли», «Лопаточники», «Трепетник»…
– Нет со мною моих книг, - вздохнула амма Гнева.
– И нет лесных сестёр. Дай успокоиться, прийти в себя, вступить во внутреннее делание… Помолчим!
В молчанье просидели до третьего петлоглашения. Вдруг амма Гнева поднялась, перекрестилась в красный угол.
– Он идёт!
– Кто?
– вздрогнула окованная нечаянной дремотой Всеволожа.
– Он. Андрей Дмитрич. Выйдем встречь…
Покинувши избу, они узрели в молоке рассвета четверых всадников на трёх конях, выпряженных из купецкого обоза. Вот спешиваются. Первый - с поклажей. Двое под руки ведут четвёртого.
В безмолвии счастливо обнялись боярин и боярыня. Потом Станил сказал:
– Нашли далече. На опупке. В высоких травах. Думали, поломаны все кости. А он лежит целёхонек. Кафтан изодран!
К полудню улеглись все радости. Купцы с возатаем, вкусив корчажной пьяной браги, взлезли на поветь и улеглись на прошлогоднем сене. Хозяева ушли на свою пашню. Андрея Дмитрича устроили под солнцем и ветлой. Мамонша приводила в добрый вид испорченный кафтан. Евфимия же слушала в который раз, что пережил и перечувствовал внезапно унесённый вихрем.
– Никакой боли. Поднимаюсь ввысь. Вращаюсь, как веретено. И очень опасаюсь открыть глаза. Такое чувство: вот глаза открою, себя увижу безногим и безруким. Потом открыл…
– И обнаружил, что оказался на вершине травянистого опупка среди золотных одуванчиков, - резво подсказала амма Гнева слушаную-переслушаную повесть мужа.
– Нет, - поднял палец Андрей Дмитрия.
– Главного ещё я не поведал. Опасался, что Лазута со Станилом и Симеон сочтут меня выдумщиком. А вам открою: я оказался в ином мире… - Боярыня с боярышней придвинулись.
– В каком-то каменно-железном мире, - вздохнул боярин.
– Необъятный город! Люди ездят в стальных конях.
– В повозках, - поправила Евфимия.
– В повозках возят кладь, - сказал боярин.
– Возницы же сидят в утробах конских, чаще вовсе без повозок. А по углам - трёхглазые железные жердяи. Три ока трёх цветов, и возгараются попеременно. А под ногами - камень, с боков - камень. Зелени почти что нет. Оставшуюся выкорчёвывают. Лишь над головой кусочек неба в паутине. Ещё возят множество людей железные рогатые коровы. Заденут рогом паутину, испускают искры.
– Наваждение!
– поёжилась боярыня.
– От страха выдумался сей ужасный мир.
– Ужасный, а занятный, - возразил боярин.
– Там люди могут говорить друг с другом издали. Ты, скажем, на Москве, я - в Суздале. Один другого слышат. Там простой смертный по небу летает, аки ангел, только не сам собой, а кучно, в утробах мощных стальных птиц. Живут не в избах и не в теремах, а по-пчелиному, в бессчётных сотах, в ульях до небес. Однако в вящее пришёл я изумление, узнав, что мёртвые не умирают. Нет человека, а голос его слышен, сам он даже виден, лишь не осязаем, не отвечает, ежели вопрос задам, хотя и движется, вещает, как живой.
Тут Акилина свет Гавриловна тихонько отвернулась, поднесла к глазам ширинку, дрогнула спиной.
– Что с тобой, милушка?
– всполошился Андрей Дмитрич.
– Сам цел-целешенек, а разум повреждён, - уже не сдерживала слёз Мамонша.
– Отчего ж ты не остался в этом чудном мире?
– увлеклась рассказом Всеволожа.
– Плохо там, - сказал боярин.
– Воду из реки не пей, в пруду не искупайся, овощь, ягоду с куста не съешь, вели отмыть. От городского смраду к сельской чистоте не два шага, а долгие десятки вёрст в железной гусенице…
Тут боярыня не выдержала и ушла в избу. Андрей Дмитрич смолк.
– Как ты вернулся к нам?
– спросила Всеволожа.
– Четырёхглазый муж в белой тафье, белой сорочке узнал моё желанье и помог. Такой же вот брызгалкой, что я измыслил для тебя. Однако, милушка, пойду я к нашим мужикам, сосну на прошлогоднем сене. Ты Акилинушку утихомирь и успокой. Ни словом больше не обмолвлюсь о чудном мире. Наважденье, да и только!