Ослепительный нож
Шрифт:
3
Евфимия впервые должна была увидеть древнейший русский город - Господин Великий Новгород. Едва опамятовался Андрей Дмитрич от смерченосных странствий, насельники кибитки двинулись в дальнейший путь. Лазута и Станил не стали дожидаться полного оздоровления Мамона. Их торопили договоры со скупщиками соли. Они лишь оказали помощь Симеону Яме в покупке нового коня и распрощались, не надеясь вскорости увидеться, ибо не намеревались дольше дня задерживаться
Симеон Яма восседал теперь не на саврасом, на гнедом коне, что был сильнее и моложе. Кибитка шла проворнее, будто сама помолодела.
– Новгород, милуша, делится надвое могучим Волховом, - осведомлял боярышню Мамон.
– В Торговой, или Купецкой, части - два конца: Словенский, Плотницкий. А во Владычной, или Софийской, части - три конца: Неревский, Загородный и Людин, или Гончарский… Нам же нужна улица Лубяница с каменною церковью апостола Луки. Там проживает вящий новгородский гражданин Василь Степаныч Своеземцев.
За разговорами с Мамоном Всеволожа не заметила, как миновали первую рогатку. Выглянула из кибитки: улица и улица - глухие тыны почти до крыш, пыль чуть ли не по бабки лошадям, а кое-где вода стоялая, хотя вот уж седмица, как длится вёдро. Евфимия чихнула, втулилась в берестяной короб.
– Подградие, - вздохнул Мамон.
– А пыль всё та же, что московская, что новгородская.
И вдруг загрохотала колесница по дощатому настилу. Всеволожа снова выглянула.
– О! Новгород Москвы головой выше. Хороминам по нескольку веков и храмы каменные… А река-то! Две Москвы-реки вместит.
– Во-о-олхов!
– важно произнёс Мамон. Кибитка, затёртая возами и каретами, хоть ненадолго, то и дело останавливалась.
– Товару на реке! Товару!
– удивлялась Всеволожа.
– Вымол. Пристань, - пояснил Мамон.
– А корабли все иноземные. Я слышу речь немецкую…
– Герольдов вымол, - уточнил Мамон.
– Пристань иноземного купечества.
– Предлинный мост и башни на обоих берегах!
– оповещала Всеволожа.
– Великий мост над Волховом, - сказал Мамон. На улице Лубянице резные широкие ворота не сразу распахнулись перед ними. Страж чесал в затылке, сомнительно взирал на ставший ветхим латаный кафтан Андрея Дмитрича.
– Боярин?
Когда впустили, Мамон исчез во внутренних покоях хозяина. Акилину же Гавриловну встретила в сенях и обняла улыбчивая, круглая, как репка, жена большого новгородца.
– Оксиньица!
– воскликнула Мамонша.
Облобызались троекратно.
После бани Евфимия вкушала солнце у растворенного окна опрятной боковуши, теперешней своей одрины, и любовалась видом Новгорода: закоморами, стрельчатыми башенками, куполами… В дверь заглянули:
– Боярышня, пожалуй к господину!
Удивлённая Евфимия опрянулась поспешно и прошла, сопровождаемая челядинкой, к степенному посаднику.
Попала не в привычный боярский или княжеский покой, а в длинную двусветную палату с изразцовыми печами, высоким потолком и топкими коврами по полу. Затейливые окна в виде опрокинутых сердец источали волшебный свет от разноцветия слюды в оконницах. У круглого блестящего стола с гнутыми ножками в обитом кожей стольце восседал хозяин… Нет, не хозяин! Евфимия прижала к груди руки, расширила глаза… Навстречу ей поднялся осанистый старик без бороды, зато усы седые, как коромысло, хоть ведра на них вешай.
– Приветствую тебя, воительница костромская! Рад лицезреть здоровой, невредимой!
– шёл к ней Юрий Патрикеич Наримантов.
– И я тебя приветствую, храбрейший воевода!
– склонилась Всеволожа, стараясь сохранять спокойствие. И тут же целиком попала в тепло его распахнутого опашня. Губы воеводы запечатлели поцелуй на её лбу.
Потом приблизились сидевшие на лавке у окна Мамон ещё в дорожном платье и невысокий коренастый муж в скромной тёмной однорядке без подкладки из сукна. Не однорядка - ряса инока.
– Кто сей человек?
– задал загадку Юрий Патрикеич, почтительно коснувшись локтя подошедшего.
– Монах, - сказала Всеволожа.
Мамон скривился: мол, попала пальцем в небо. Воевода крякнул и тряхнул главой. Монах полюбопытствовал:
– Чем вызван твой догад? Смиренным платьем?
– Смиренным ликом, - уточнила Всеволожа.
– Платье личит к твоему смирению.
– Перед тобой Василь Степаныч Своеземцев, посадник Новгорода, - объявил Мамон.
– О клобуке мечтаю только, - тихо улыбнулся хозяин дома.
– Вот кончится моё посадничество, удалюсь в отчины свои на Вагу и при впадении в неё речки Пенежки создам пустыньку. Там и окончу дни свои.
Должно быть, ни можайскому боярину, ни воеводе эти намерения посадника были неведомы. Оба, изумлённо глядя на него, не находили слов. Он продолжал разглядывать боярышню.
– Вижу, ты достойная дщерь Иоанна Дмитрича. Наслышан я о нём. Рад принимать тебя. Пожалуйте покуда в трапезную, дорогие гости, - обратился он ко всем.
– Сам потрапезовал бы с вами, да недосуг. Зыбеж сегодня в Господине Новом Городе. Мой долг усовестить народ. А повечер - опять к вашим услугам.
Простились ненадолго. (Знать бы Евфимии, что навсегда!) Мамон отправился опрянуться с дороги. Воевода же с боярышней прошли в столовую палату.
Идя к столу, Евфимия узнала, что Мамон поведал воеводе о всех её невзгодах после неудачного побега. Посадник тут же пожелал увидеть дочь боярина Иоанна. Юрий Патрикеич сам был рад свидеться со своею костромской соратницей. Он постоянно помнил о несчастливом для неё сраженье при выходе из подземелья.
– Как я оказалась в Новгороде, тебе известно, - начала боярышня застольную беседу.
– Как ты здесь оказался, мне неведомо.
Воевода, расправляя мощь седых усов, сказал:
– Послом я прибыл к новгородцам от государя Василия Васильича!