Ослиная Шура
Шрифт:
– Ага, – кивнула Шура, – розоносец…
Не давая больше сказать ей ни слова, Телёнок разразился несвойственным для него словоблудием:
– Принцесса! Дела моего датского королевства не позволяли явиться раньше, но сердцем… Сердцем я был здесь. А где же ещё!!! Разве ты не чувствовала этого? Разве не знала, что идти мне отсюда больше некуда? Есть лишь только один выход возвратиться назад! – он заискивающе заглянул в глаза, прося подтверждения и утверждения, что его ждали в этом доме и, вполне возможно, не желали навсегда отказываться от исчезнувшего.
– Долго разучивал? Спиши слова, вдруг пригодится, – Шура была верна себе и не могла, просто не имела права не цапнуть Робика за заднюю пятку. Тот сразу стушевался, снова принялся усиленно мять целлофановую обёртку розы и молчал, как нашкодивший первоклассник.
Шура стояла, прислонившись к косяку, смотрела на этого влюблённого – влюблённого? – пингвина и откровенно забавлялась. Потом решительно забрала у него розу в сразу переставшем скрипеть целлофане.
– Сломаешь ведь, медведь. С цветами так не обращаются, а я, между прочим, тоже к ним отношусь. Ладно, проходи, – сменила она гнев на милость, и отправилась выпрашивать у Хламорры высокую вазочку с узким горлышком – память о путешествии по Африке. Вазочка нашлась на удивление быстро. Роза была устроена и пристроена на полу возле пня. Топтыжья шкура покосилась на цветок стеклянными глазами, но ничего не сказала. Да и что она скажет? Хозяйкино желание – закон.
После обычной рабочей ночи, потом короткой дрёмы прямо на полу, прислонившись спиной к батарее, чувствуя её ребристую тёплую поддержку, словно «заветное плечо друга», необходимо было привести себя в порядок. С приходом Робика в Шурочке немедленно проснулась нежная любящая женщина. Красивая. Где-то, даже чуть кокетливая. Да и не вертеться же, в конце концов, перед Телёнком в непотребном виде! Он сказал: Принцесса? Значит, надо соответствовать. Всегда. А с его длительным отсутствием разберёмся. Вернулся же! Теперь никуда не денется. Во всяком случае – пока.
Меж тем Роберт разделся, повесил свой кашемировый макинтош на ствол берёзы, исполняющей в берлоге роль вешалки, подхватил принесённую с собой хозяйственную сумку и отправился на кухню. Там, гремя посудой, вытаскивая из сумки ананасы, кишмиш, апельсины и шампанское, Роберт тщательно продумывал дальнейшую линию поведения, поскольку понимал, что прощение ещё надо заработать. Не то, чтобы влюбился, – баб в городе по десять рублей ведро на каждом углу, – а было что-то в Шурочке такое… Это «что-то такое» заставило безоговорочно вернуться. От непривычного перенапряжения задымилась голова, и Роберт махнул на всё рукой: будь что будет, куда кривая вывезет. И ни к чему бежать впереди паровоза, теряя тапочки. А если сразу не прогнала, то, возможно, не забыла, а если не забыла, то всенепременнейше простит – на то она и женщина, чтобы уметь прощать.
Отваривая лобстеров и нарезая салат из свежих овощей, он всё ещё многодумно морщил лоб, но тут на кухне показалась Шура.
– Шампанское… ананасы… – хмыкнула хозяйка. – Ты решил устроить «Серебряный век» с ананасами в шампанском? А заодно прочитать что-нибудь из Игоря Северянина: «Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…». И сразу после этого «вспомнить», как мы познакомились, и как ты не пошёл купаться, потому что сторожил моё платье?
– О, нет, принцесса! Шампанское – это так, для разгону, а под лобстеров, – Роби артистичным движением вытащил из сумки, как фокусник кролика из цилиндра, бутылку «Реми Мартина», и торжественно водрузил на стол посреди другой прочей снеди. – Вот. Даже поэты Серебряного века не могли такое попробовать, хотя вряд ли отказались бы.
Шура посмотрела на него отрешённым взглядом, вероятно, не только Телёнка мучил вечный сакраментальный вопрос: что делать? быть или не быть? любит – не любит?
– Под лобстеров, милый мой, идёт «Мартель», – усмехнулась девушка. – Или «Виллаж Комб-о-Жак». А на худой конец просто водка. Ты бы ещё сюда пива добавил – самый кайф!
– Есть, – виновато промямлил Роби. – Есть и пиво.
Он запустил лапу в бездонную сумку свою, вытащил две бутылки «Золотой бочки» и матовый пузырь «Абсолюта».
– Русскому человеку от водки, окромя пользы, никакого вреда!
– Молодец, – вздохнула Шура, поджав губы. Потом запахнула глубже белый пушистый халат и отправилась одеваться, по пути прихватывая растасканные Хламоррой по квартире вещи.
Маленькая комната в её двухкомнатном Эдеме служила жилищем толстому антикварному шкапу красного дерева с точёными оборками по краям. Такие, верно, делали ещё во времена Екатерины Великой. Поэтому для обычной городской квартиры, хоть и внеплановой планировки, шкап был велик, всем своим видом намекая, что он-де екатерининский и никак не иначе.
Шкап таил в своём солидном брюхе различные, в большинстве своём экстравагантные Шурочкины тряпки. Отдельное место в его утробе, как Иона во чреве кита, занимала настоящая Зингеровская машинка с ножным приводом. Одно время она стояла в углу, исполняя роль тумбочки, но комнату постепенно стали заполнять картины Шурочкиного пера, то есть кисти, поэтому всё свободное пространство пошло под стеллажи, на которых пылились до времени законченные шедевры и подмалёвники.
Зингеровская машинка долго сопротивлялась, предлагала себя как воистину необходимую тумбу под краски, банки с кистями и тому подобную мелочь. Но, кончилось тем, что Шурочка вычислила эту машинкину хитрость и отправила её на бессрочное заключение, поскольку во внутренностях шкапа поместилась бы ещё не одна такая особа без малейшей помехи другим обитателям деревянного пузотёра.
Перебирая одёжки, Шура испытывала давно уже забытое, можно сказать, – со школьной скамьи – чувство праздника. Необычного праздника. Нет. Не надо приставать к Телёнку с расспросами: «Где тебя носило?» и «Что ты, милое, делало?» Вернулся ведь. А обетов никто никаких не давал. И, если вспомнил, то вернее всего, останется.
Тем не менее, Шура не стала надевать свои модерновые изыски. По случаю Телёнка Роби на свет Божий было извлечено строгое вечернее платье на тонких, будто паутинка, бретельках. Правда, строгим его можно было назвать с большущей натяжкой, так как всё оно пылало невидимым чёрным светом и, просвечивая, выгодно подчёркивало фигуру хозяйки. Тем более что Роби явился в белом двубортном костюме, так что чёрное платье как нельзя лучше раздует аромат гармонии. Или гармонический аромат? А, всё равно. Главное – вернулся!
Шура откинула гобелен, прикрывающий вход в «гардеробную» и предстала пред Телёнком во всём величии гламурной принцессы. Роби к этому времени уже успел выбраться из кухни и, курсируя по квартире среди Шурочкиных диковинок – не появились ли новые? – наткнулся на мольберт. Телёнок с нескрываемым любопытством принялся разглядывать последнюю работу художницы, ставшей ему любимой женщиной.
Портрет, вылепившийся уже из небытия, притягивал взор, манил к себе, как магнит, не вступая ещё с любопытствующим в диалог, но, парализуя его, подчиняя себе одним только взглядом глубоко посаженых глаз, да вот ещё чуть заметной улыбкой, пожалуй. Телёнок и раньше интересовался изобразительным искусством, но эта работа явно не оставила его равнодушным.