Основной конкурс (5 конкурс)
Шрифт:
– --
Непараллельные миры
или кое-что о терапии депрессии
Костер догорал. Люди сбились теснее, и кто-то, отстукивая ритм по кожаной фляге, тихо начал, подбирая летящие по ветру слова:
«В ночь перед казнью, он не видел решетки.
А видел яркие звезды, и звездочки рос на травах».
Люди сдвинули круг. Никто не задумывался, о ком поется песня. Каждый помнил, кого уже много месяцев не видели у костров в широкой степи. Казнь или случайная гибель – как знать, но этот человек стоил песни.
«В ночь перед
А слышал как свищет ветер, высвистывая фанаданго».
Другой голос подхватил:
«В ночь перед казнью,
Он не думал о казни,
А думал о том, что сыну,
пора сшить новую куртку.
Старая совсем изорвалась,
И из прорех торчат локти».
Люди тихо кивали в такт, и тут третий голос резко, отчетливо отчеканил, на заботясь ни о ритме, ни о мелодии:
В ночь перед смертью,
Он не забыл, что нужен.
И знали звезды и травы.
Что тот, кто нужен, вернется!»
Первый раз она умерла года в четыре. Это было чудесно: не стало удушья, зудящего хрипа в груди, боли, ломающей виски – просто погас свет, и все. Но потом, когда она ожила и увидела пустой мамин взгляд, стало страшно, очень страшно. Мама не ругала ее – носила по комнате, укачивала, но она навсегда запомнила, что сделала что-то очень-очень плохое. Хотя и приятное. Это осталось навсегда: память, что можно погасить свет и избавиться от всего плохого – и вина, не умещающаяся в теле, переполняющая грудь и голову черной водой.
Кажется, вскоре после того она впервые ушла в свой мир. Потом, повзрослев, она усмехалась про себя, сообразив, как спутались в детском уме два ярких впечатления. Старшая сестра рассказывала ей про лагеря, в которых фашисты брали у пионеров кровь, чтобы перелить себе. Сестра ходила в садик и, должно быть, оттуда принесла версию детской легенды-страшилки: почему пионерский галстук алого цвета. А с лета на даче запомнилось другое: зеленый забор, обсаженный изнутри густыми елочками. Это тоже был «лагерь», и заходить туда было нельзя, а за забором жили дети, которые, сколько она могла видеть, никогда оттуда не выходили… В том, первом своем мире она, маленькая и тощая, пробралась между досками забора и из-за елок подозвала к себе двоих больших ребят. Неизвестно откуда взялись имена: Юра и Лида. И был тайный заговор под колючими еловыми ветками, и по одному они выводили детей из страшного лагеря и помогали им перебираться через забор. Но – самое главное – она должна была остаться, чтобы те, безликие фашисты – она еще не представляла их, не видела ни фильмов, ни картинок – могли взять кровь у нее. Вот когда она спасет всех, можно будет умереть – ради хорошего дела можно, это она уже знала. Надо было только дождаться, пока все выберутся, просто потерпеть.
Она очень рано научилась различать два мира: раньше, чем научилась жить там, оставаясь здесь. Однажды бабушка застала ее за разговором с Лидой и услышала, как внучка, лежа в кроватке, говорит вслух сама с собой. Она сказала тогда: это я так играю. И навсегда назначила себе название другого мира: Игра. Игра писалась с большой буквы и никогда не путалась с игрой в лото или в прятки с мальчишками во дворе. И еще очень скоро она научилась уходить в Игру только тогда, когда было «свободное время». А времени было не так уж много: мама с папой старались не оставлять больную дочку одну, брат тоже находил время поболтать или почитать ей вслух. А понемногу и ребята со двора стали приходить к ним в гости: порассматривать вместе с ней рыб и бабочек в «Жизни животных», сыграть во что-нибудь настольное, просто поболтать и полакомиться испеченными мамой печенинками – мама всегда пекла столько, чтобы хватило на всех…
К четырем годам она умела читать – научилась, заглядывая через плечо маме и брату – и почти сразу полюбила читать про себя. Оказалось, что книга очень часто – вход в Игру. И Игра стала большой: теперь так многих надо было спасать: утешить лиса и маленького принца, отбить у мальчишек оловянного солдатика и пробраться с ним в дом к бумажной принцессе… выбежать на арену, где злые люди забрасывали больного измученного Овода грязью. Закрыть собой, вылечить, увезти домой. Она не сомневалась, что растить того бездомного мальчугана куда важнее, чем возить через границу ружья, и никак не могла понять, чем так виноват несчастный кардинал Монтанелли, что с ним нельзя помириться. И еще надо было убедить Красса, что нельзя казнить Спартака и его товарищей, и еще, и еще…
Спасти надо было многих, а время в Игре шло медленно. Куда медленнее, чем в жизни, где она понемногу начала вставать, выходить во двор. Мальчишеская компания приняла ее легко – давняя знакомая. Никто не смеялся, что она не может пробежать и трех шагов, не задохнувшись. Санька со Славой втаскивали ее на деревья, куда ей в жизни бы не влезть самой, а уж там, в штабе на ветке толстой ивы все были равны в важной серьезной беседе. Пожалуй, здесь она даже выигрывала: про индейцев и мушкетеров эта девчонка с рыжими косичками знала куда больше пацанов. Известное дело, в кино показывают не все, а она порой проговаривалась и о том, чего не пишут в книжках.
Еще год или два: она пошла в школу. Ходила, как смеялись учителя, по принципу: месяц пишем, два в уме. Книжная девочка легко справлялась со школьными учебниками. Месяца за четверть вполне хватало, чтобы получить четвертные отметки, а вот завести друзей в школе она не успевала. И не сказать, чтобы ее доводили или задразнивали: просто сама она так и не успела разобраться в премудростях школьной жизни, и вскоре стала классной диковинкой – пожалуй, даже любимой, но уж точно не своей. Ребят можно понять: что прикажете делать, когда стайка мальчишек решает забросать девчонку снежками, а рыжая шмокодявка в клетчатом драповом пальтишке, вместо того, чтобы с визгом удирать, бросает на землю портфель, подхватывает снежок и, развернув тощие плечики, пискляво декламирует: «Все на одного, синьоры? Ну что ж, вперед, если не боитесь замарать вашу честь!». Признаться, с честью у пацанов оказалось все в порядке, ни один снежок не полетел ей в лицо, но с того раза в классе пошел слух, что рыжая – бешеная, и лучше держаться от нее подальше.
Двенадцать лет она сходила с ума от головных болей и общего непонимания происходящего. В то, что от чужой боли кому-то может быть хорошо, поверить было невозможно. Совсем. Но на ее глазах люди, не книжные, а живые, то и дело причиняли друг другу боль. На попытки понять уходило столько сил, что она опять свалилась всерьез и надолго. Уйма свободного времени. И высокие ворота, сложенные из множества книг.
Королевская стража не взяла ни единого заложника: поселок был пуст. Но возвращаясь обратно разъяренные неудачном рейдом солдаты наткнулись на местного мальчишку – не деревенского, а из вездесущих, а значит, и всезнающих степных бродяг. Мальчишку прихватили с собой.
Если бы пришельцы из-за моря хоть немного понимали жизнь на степном материке, им следовало бы порадоваться, что селяне успели уйти. Смирись они тогда, король еще много лет мог бы считать себя властелином далекой равнины. Когда отряды стражи словно ветром сдуло в море вместе с грозными башнями, тот упрямый офицер, быть может, еще успел пожалеть, что приказал пытать двенадцатилетнего мальчишку. Но блестящий стражник слишком презирал дикую землю, чтобы интересоваться ее обычаями. И Рэд, лежа в камере и бессильно поскуливая от боли, с надеждой ждал обещанного к рассвету расстрела.