Основы изучения языкового менталитета: учебное пособие
Шрифт:
Активность модели доказывают также аналогические образования типа: Дождись, завтра будет тебе и нажиралово!!!!И поилово!!! Нетрудно заметить, что в первой лексеме контаминируются два смысловых ряда: первый – связан с прямым значением разговорного слова нажираться 'обильно есть', а второй – с просторечным переносным значением 'обильно выпивать спиртное', что усиливает смысловую емкость подобных словоупотреблений.
В этом плане также примечательно и широкое распространение в самых различных контекстах просторечной лексемы напряг, которая также с высокой степенью семантической емкости и экспрессии охватывает целый нерасчлененный комплекс психических состояний лица с доминирующей идеей 'внутреннего собирания
В сфере инноваций в глагольной сфере отметим следующее: для русского способа языковой концептуализации мира характерно избыточное представление в глагольной лексеме: 1) либо образа предмета действия, 2) либо отношения говорящего к собственному действию.
Первое выражается в отмеченной еще В.Г. Гаком тенденции к «семантическому согласованию глагола с субъектом или объектом», когда русский язык различает, например, такие случаи: Книга на столе лежит, а Стакан на столе стоит, при том, что французский язык использует для этого одно слово mettre с обобщенной семантикой 'находится, помещается' [Гак 1966: 81 и далее]. Это создает особую смысловую емкость и образность в концептуализации ситуации русскими глагольными конструкциями.
Нами отмечены некоторые инновационные тенденции, развивающие данный тип концептуализации ситуации. Это выражается, например, в активном вхождении в речевую практику экспрессивных глагольных лексем (из жаргона или профессиональной речи), которые тем самым характеризуются значительной семантической емкостью: Ведь кто то мог пробить ж. д и ответить мне, и не было бы никакой поездки… – Здесь глагол пробить означает не просто 'добыть некую информацию', но и имплицитно включает в себя овеществленно-метафорическое представление образа адресата действия как объекта физического воздействия + характеристику действия со стороны его субъекта 'приложить к этому значительные усилия'.
Второе выражается в том, что говорящий использует эмоционально окрашенный глагол, как правило, во вторично-метафорических значениях для концептуализации вполне нейтрального действия или обычной ситуации, что создает повышенный «градус экспрессии» при описании этой ситуации. В плане инновационных тенденций этого типа можно, например, отметить широкое распространение глагола умереть (и его сниженных синонимических субститутов типа сдыхать / подыхать или, напротив, возвышенного скончаться) применительно к атрибутике Интернета или компьютерных технологий: Жил-был сайт под названием e-fil. Жил. А теперь вот умер. Совсем умер, насмерть; Помогите, винчестер сдыхает!; Вчера скоропостижно скончался домашний комп. Здесь метафорическая семантика 'перестать функционировать (для устройства или механизма)' обогащается некоей интимно-личностной позицией говорящего по отношению к объекту (как к живому существу).
А. Вежбицкая в известной книге «Русский язык» отмечает такую специфичную для русской языковой картины мира черту, как установка на эмоциональное и нравственно или оценочно окрашенное отношение к миру и к людям [Вежбицкая 1997: 34–35], причем это проявляется даже в ситуациях, которые, по логике, требуют вполне нейтральной номинации.
Сегодня эта тенденция проявляется в активизации использования стилистически маркированных, экспрессивно насыщенных лексем в позициях, в общем не требующих включения оценки говорящего: Спроси Анаис, она должна подтвердить, она эксперт по младенческим взглядам. Отметим, что часто такие словоупотребления носят несколько архаизованный характер. Актуализация архаических лексем в целях усиления экспрессии вообще парадоксальным образом расширяется в речи пользователей, которых трудно заподозрить в знании древнерусского языка: … я про богово ни-ни… Токмо про кесарево…
А. Вежбицкая также в свое время отмечала и богатые возможности
Можно отметить, что в русском языке последних лет инновационные тенденции в области экспрессивного словообразования характеризуются тем, что из ряда номинативных единиц вместо стилистически нейтральной единицы немотивированно выбирается максимально нагруженное экспрессивной оценкой обозначение – при этом оно не просто «выбирается», но создается в качестве окказионализма: Разве это обязывает его отказаться от обычной, средней квартиры с обоями чуть покраше и меблюхой чуток деревяннее? Нетрудно видеть, что контекст не требует столь яркой экспрессемы, на фоне нейтральных квартира и обои.
Также сегодня активно используется типично русский способ концептуализации множества как нерасчлененного целого посредством собирательных форм с суффиксом – j-, которые сами по себе обладают максимумом экспрессии: Войлочная вишня, миндаль и другое цветье. Мне все это очень нравится.
Инновационная тенденция в использовании этих форм состоит в том, что они используются просто как экспрессивные субституты нейтральных лексем без значения реальной собирательности: Сколько шкафье стоило не скажу – самая навороченная дверь немана с самыми навороченными замками и то дешевле… Здесь *шкафье – не 'нерачслененная совокупность шкафов', а просто 'шкаф, имплицитно включающий экспрессивную реакцию говорящего'.
Речь может идти о своеобразной экспансии этих форм, которые вытесняют «нормальные» лексемы в единственном числе или, как в следующем случае, обычные Pluralia Tantum:… а широкое штанье тебе реально пойдет… [= просто штаны].
Инновационные тенденции в грамматике. М. Эпштейн обращает внимание на то, что русская грамматика специфически концептуализирует действие, событие, состояние: «Преобладание непереходности в русском языке способствует становлению непереходного мировоззрения, для которого вещи случаются, происходят, движутся сами собой. Это мир, в котором нечто пребывает в себе или движется само по себе, но ничем не движется и ничего не движет. Действия, обозначенные непереходными глаголами, самодостаточны – они ни на что не переходят… Скорее это даже не действия, а состояния, поскольку у них нет предмета, они замкнуты на самом деятеле» [Эпштейн 2007: 193–194].
В свою очередь, А. Вежбицкая обратила внимание на то, что, говоря о людях, можно при этом придерживаться двух разных ориентаций: думать о них как об агентах, или «деятелях», и как о пассивных экспериенцерах. В русском, в отличие от многих других европейских языков, пассивно-экспериенциальный способ имеет более широкую сферу применимости. Исходя из этого, в работах А. Вежбицкой именно на материале русской грамматики было выявлено несколько фундаментальных свойств, формирующих «семантический универсум» русского языка: иррациональность, неагентивность, тяготение к представлению активного действия субъекта как его пассивного состояния, неконтролируемость субъектом собственного действия как отказ от субъектной ответственности за событие и пр. [Вежбицкая 1997: 33–37 и далее].
Действительно, русский язык предоставляет говорящему на нем массу возможностей снять с себя ответственность за собственные действия. Прежде всего речь идет о различных способах такой языковой концептуализации мира, при которой субъект так или иначе выводится из зоны контроля над событием. Это, например, предпочтение безличного конструкта типа мне хочется активному типа я хочу, выбор возвратной или страдательной модели вместо агентивной, инфинитивной вместо личной и пр. Во всех этих случаях событие, состояние, действия происходят с субъектом как бы само собой – или, по крайней мере, «не потому, что он этого хотел», пользуясь выражением А. Вежбицкой.