Основы научного антисемитизма
Шрифт:
Могут спросить: «Почему автор называет себя «философом»?» Но как же себя должен назвать человек, который пишет философское исследование, композитором, что ли? Так для известного судебного прецедента в советском правосудии «поэтом» считался только тот, кто где-то числился «поэтом» в каком-нибудь штате на соответствующей должности. Лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский ни по какому штату «поэтом» не проходил, что дало формальный повод судьям обвинить его в туниядстве, процитируем протокол суда:
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это (растерянно)... от Бога...
/конец цитаты/
Да, я не являюсь «философом по профессии», я не профессор философии и нигде не работаю «философом по должности», как, например, г-н Арье Барац, которого кто-то из журналистов назвал «штатным философом газеты «Вести»», но кто сказал, что философ только тот, кто изучает философию, причем, официально? Философ, прежде всего, тот, кто философствует, кто имеет к сему занятию склонность, если не от Бога, то хотя бы по своей прихоти. Мы, конечно, философских «академиев» не кончали и на ученое корифейство не претендуем, хотя чему-то учились в вузах, что-то постигли сами, кое-какой компетенции постарались достичь, дабы в некоторых вопросах не чувствовать себя полными профанами ниже барацевского уровня. Почему же тогда мы как бы занимаемся не своей специальностью? Ей богу не от хорошей жизни и вот почему: Если бы специальность
Имея веские основания не доверять «жрецам» философии, мне и пришлось сделаться независимым исследователем еврейского вопроса, но дабы как-то отличить себя от господ, вышеназванного типа, мне ничего не оставалось делать, как назвать себя философом «нештатным», и в этом самоназвании есть тоже своего рода философская идея. Философ – это всякий, кто мыслит самостоятельно, постигая суть вещей. Философ – всякий, кто чему-то дает свое название, не потому, что так принято это называть, а потому, что его разум видит нечто общее в классах понятий. Первым в мире философом стал Адам в тот момент, когда начал давать свои имена животным: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт. 2:19). Начав давать имена животным, Адам тем самым создал свой дискурс стал его хозяином, и, как следует из Библейского текста, сему дискурсу подчинился и Сам Бог, а иначе и не могло быть, ибо Бог как Логос как Слово не существует вне дискурса, только в человеке, как считал Гегель, Абсолютная Идея начинает познавать Самое Себя. У древних народов имя, название, слово, почиталось великой силой. Кто дает чему имя, тот владеет предметом. Победитель, порабощая и подчиняя себе вассала, первым делом менял ему имя (см. 4Цар.23:34, 4Цар.24:17, 2Пар.36:4), ныне, конечно, нравы изменились, но суть языка, суть дискурса, осталась все той же. Наш современник постмодернист Ролан Барт пишет: «…язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто» (Актовая лекция, прочитанная при вступлении в должность заведующего кафедрой литературной семиологии в Колледж де Франс 7 января 1977 года). Таким образом, философ, поскольку он имеет дело с языком, это тоже своего рода фашист, и таковым может быть кто угодно, хоть трехлетний ребенок, хоть козленок из той сказки, цитата из которой взята в качестве эпиграфа к настоящему сочинению. К примеру, как часто взрослые образованные люди чувствуют себя полными дураками в споре с детьми детсадовского возраста, а почему? Потому что не могут говорить с ними на привычном им «образованном» языке и вынуждены подчиняться их простому детскому дискурсу. Однако, по своему опыту учителя, могу сказать, что далеко не все дети, и тем более взрослые, философы, т.е. хозяева дискурса. Пример козленка здесь не такая уж метафора, на самом деле не только философски мыслить, но и элементарно считать до десяти, умеют далеко не все. Так, некоторые мои ученики, при том что числились как вполне успевающие в школе, не обнаруживали понимания того, что такое счет, даже на уровне козленка. Они никак не могли применить свои богатые познания в математике на элементарной практике (а нам в музыке не нужно уметь считать даже до 10, большинство ритмических проблем решается счетом до четырех, ну максимум, до восьми). Они никак не могли понять, что считать – это не считать вообще, перечисляя цифры в определенном порядке, а считать что-то конкретное, что ты ощущаешь и наблюдаешь, например, доли (биты) в музыкальной длительности, или хотя бы ворон на небе, но нет, они продолжают бубнить свое «раз, два, три…» без всякой связи с какой-либо реальностью. Вот один характерный случай из моей практики. Спрашиваю ученицу второго класса:
– Как ты, в арифметике сильна?
– Да, я лучшая в классе, я знаю, что 1+1=2, 2+2=4, 3+3=6!
– Хорошо, а сколько будет два плюс один?
– Нет, так нельзя спрашивать. Учительница учит нас говорить «и еще» (ве-од), потому что слово «плюс» мы еще не понимаем.
– Ну хорошо, сколько будет два и еще один?
– Один.
– Ну как же! Вот смотри: два пальца и один палец, сколько всего пальцев? (Считает: раз, два, три).
– Три.
– Ну правильно. А сколько будет один и еще два?
– Два.
– Ну давай опять считать. Вот один палец, вот еще два, сколько всего?
– Три.
– Так, ну а ты что говорила?
– Ну я же говорила «три», вот: три и три – шесть!
– Но я же не спрашивал, сколько будет три и три, я спрашивал сколько будет один и два, ну и сколько же будет один и два?
– Два!
Может быть, когда-нибудь эта ученица и научится правильно считать и узнает, что означает такое «трудное» понятие, как «плюс», но уже сейчас школа внесла в ее голову вместо понимания ярлыки, которые она клеит не задумываясь, куда надо и куда не надо. С возрастом, особенно, с образованием, количество ярлыков в голове только прибавляется, и, чем оно больше, тем меньше понимания, тем легче поддается сознание человека манипуляции. Такой человек может быть даже профессором философии или популярным философским эссеистом, вроде Бараца, который будет разбрасываться направо и налево философскими ярлыками, такими как: экзистенциализм, дуализм и т.п., так даже и не уяснив для себя, что эти термины выражают, или, чтобы хотя бы не лепить их куда попадя без всякого смысла, и не подумает дать им свое четкое и ясное истолкование. Статьи Бараца – тому наглядный пример. Подробный анализ некоторых из них я проделал в своем эссе «Чешуйчатый змей».
Если судить о состоянии философии вообще на сегодняшний день, то она сама как бы прошла свой диалектический путь по Гегелю от становления до самоотрицания. Поэтому, то, что сегодня называется «философией» в большинстве случаев таковой не является, это, скорее, наука о классификации философских школ, и то не всегда, а порой она есть шарлатанство самой чистой пробы. Сам Барац в своей книге «Там и всегда» пишет, что все истины давно открыты, противоречия преодолены, человечество как бы получило свой «аттестат зрелости»: «Наше время – «последнее время». «Последнее» не обязательно в том смысле, что после нас ничего уже не будет, а в том, что после нас уже не ожидается сногсшибательных новостей в духовной сфере». Американский философ Френсис Фукуяма писал примерно то же самое, хотя и не совсем про наше время, ибо, вероятно, понимал, что отрицать потребность в философии сейчас, значит отрицать и самого себя, и свою работу, однако в будущем, в конце истории нас, по его мнению, ждет не жизнь, а «музей жизни»: «В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории» (Конец истории?). Однако определенная доля правды есть и в словах Бараца, и в словах Фукуямы: философия когда-нибудь изживет себя, но произойдет это не раньше, чем остановится жизнь и у людей не останется никаких нерешенных проблем, но, поскольку на наш век проблем еще, видимо, хватит, нам пригодится и философия, чтобы эти проблемы, проанализировать, осмыслить и решить. «Философия» же барацев, по их же собственному признанию, не только не несет миру ничего «сногсшибательного», но и ничего не пытается решать. Для чего же они тогда «философствуют»? – А вот для чего. Барац пишет открытым текстом: «Рассуждения хороши для «вербовки», для того чтобы привлечь в свои ряды, но однажды вступив в строй, их следует прекратить. Разговоры в строю воспринимаются как занижение, как оскорбление веры», – пишет Барац в своей статье « Афины и Иерусалим». Другой подобный ему философ Борис Парамонов (с радио «Свобода») высказался еще откровеннее: «люди понимающие давно уже догадались, что философия есть род художественной игры, что строится она не на поиске истины, а на создании мифа» (Портрет еврея). К этим «понимающим», наверно относится и ныне модный Жак Деррида, который в своей книге «От экономии ограниченной к всеобщей экономии» не постеснялся написать прямым текстом следующее: «В языке должен быть запечатлен известный стратегический выверт, который своим насильственным и скользящим, украдким движением призван изогнуть его старое тело, чтобы соотнести его синтаксис и лексику с высшим молчанием». Откровенно отрицает
Что же такое научный метод? Этот вопрос нам также необходимо здесь поставить, ибо слова «наука», «научный метод» многие трактуют по-разному, порой в прямо противоположных значениях. Так, например, Александр Дугин «наукой» называет даже не метод познания, а некое патологическое явление, произошедшее в сознании отошедших от «Традиции» людей: «Под наукой мы понимаем сложившуюся на заре Нового времени систему отношений рассудочного человека с механистически понятой действительностью, включающую теорию – знание об этой действительности (претендующее на объективность, верифицируемость и бесспорность) – и практику (технику) – способы влияния на эту действительность». И далее: «…"наукой" следует именовать то явление, которое возникло на заре Нового времени и предопределило в огромной степени всю его интеллектуальную конструкцию» (Эволюция парадигмальных оснований науки). Ролан Барт, напротив, считает, что каждая эпоха сама определяет, что считать «наукой», а что нет, таким образом, никакого абсолютного критерия для определения этого понятия нет: «Во французских университетах имеется официальный перечень традиционно преподаваемых социальных и гуманитарных наук, который определяет дипломные специальности выпускников, – вы можете быть доктором эстетики, психологии, социологии, но не геральдики, семантики или виктимологии». И далее: «…ведению науки подлежат все те данные, которые общество считает достойными сообщения. Одним словом, наука – это то, что преподается» (От науки к литературе). Но вот наш израильский ученый рав Лайтман, скорее всего, с ним не согласится, поскольку к «науке» причисляет также и Каббалу, за изучение коей Сорбонна пока еще дипломов не выдает. В принципе, мы возражать не будем, даже если какой-нибудь университет начнет выдавать дипломы за гадание на кофейной гуще, но отсюда еще не следует, что и мы должны считать гадание наукой, с другой стороны, ведь и наш научный антисемитизм официально еще нигде не преподают, тем не менее мы называем его «научным»; поэтому мы должны определиться в терминах и уточнить, какие методы познания мы считаем научными, а какие нет и почему; для этого сошлемся на очень ясный и однозначный критерий Энгельса, в свое время много повоевавшего с разного рода шарлатанами, почему-то всегда стремившихся выдать себя за ученых, в то время как не припоминается, чтобы кто-нибудь из ученых когда-нибудь выдавал себя за мистика или колдуна, ведь по логике вещей, те, кто действительно верят в мистику, должны бы были с презрением отбрасывать слово «наука» (как то делает Дугин). Итак, в «Диалектике природы» Энгельс написал следующее: «Легко видеть, что это такого сорта наука, которая выдает за естественное то, что она может объяснить, сводя непонятное ей к сверхъестественным причинам. При этом по существу дела совершенно безразлично, назову ли я причину непонятных явлений случаем или богом. Оба эти названия являются лишь выражением моего незнания и поэтому не относятся к ведению науки. Наука перестает существовать там, где теряет силу необходимая связь». Какая может быть «необходимая связь» в мистике или в теологии, где те или иные откровения просто принимаются на веру? Что ж, вера вещь хорошая, только к «науке» ее причислять совершенно незачем, ибо вера, доказанная экспериментально и обоснованная логически, перестает быть верой: либо вы верите, либо вы сомневаетесь и начинаете проверять и доказывать.
Само собой разумеется, что всякая наука, как и мистика, и философия, может ошибаться, и в этом случае ее выводы не являются истинными, однако, даже имея неверные взгляды, наука не перестает быть наукой, в этом случае говорят о ложных научных теориях. Также и философские заблуждения не перестают быть философскими, даже будучи опровергнутыми. С другой стороны, откровения пророков, мистиков, медиумов и т.п. нередко бывают абсолютно истинными и никем не опровергнутыми, тем не менее сих ясновидящих не называют ни учеными, ни философами. Почему же ложная наука считается наукой, а истинная мистика, эзотерика нет? – потому что даже при всех ее ошибках, у ложной науки исследовательский метод остается научным – т.е. поиск закономерностей, причин и следствий, установление связей необходимости между явлениями. Конечно, не всегда истина познается только научными методами. Так, например, каждый ребенок знает, что яблоко падает с дерева – очевидный факт, но только ученый знает, почему оно падает и почему должно упасть. Мы также не отрицаем возможностей в познании истины разного рода альтернативных науке методов: интуиции, мистических откровений, эзотерических учений и т.п., и если мистики, исследуя наш предмет, придут к тем же выводам, мы будем только рады, но наша концепция принципиально не мистическая, а научная, где каждый (а не только особо посвященные) может проверить аргументированность наших тезисов, проследить цепочку доказательств, найти в ней возможные ошибки или внести свои коррективы.
Кроме того, мы называем нашу концепцию не только научной, но и философской. Что это значит? Прежде всего, то, что в отличие от науки эмпирической, стремящейся установить факт того или иного события, философская концепция занимается исключительно теоретическими проблемами: общими понятиями, терминами, языком, дабы с его помощью можно было бы правильно назвать, интерпретировать и объяснить любой конкретный факт. Философские концепции бывают не только лишь в одной науке, и не всякая философия научна, ибо, собственно, исследовательские функции имеют в ней лишь побочное значение, можно философствовать, ничего конкретного не изучая. Так, например, философия может присутствовать и в художественной литературе, и в поэзии, и в религии, и даже, если хотите, в какой-нибудь фантастике, ничего общего с действительностью не имеющей, ибо философия – это прежде всего искусство мудро мыслить, так же как беллетристика – искусство писать красивым слогом, не важно что, правду или вымысел. Впрочем, это отнюдь не значит, что всякая ненаучная философия есть ложь и шарлатанство. Далеко не все научные трактаты литературно красивы, так и не все, что истинно, мудро и не все мудрое истинно. Телефонный справочник, например, может содержать в себе много правдивой и полезной информации, но никто его мудрой книгой не назовет. Какую же мысль можно назвать мудрой? – Только ту, которая проникает в область неизвестного, открывает какую-то тайну, решает загадку, а не констатирует очевидное, как бы истинна и правильна ни была такая констатация. Поэтому совершенно несправедливо называть кого-либо «мудрецом» только на том основании, что-де много всего знает: пример тому некоторые еврейские «хахамы» и прочие начетчики, которые давно уже ничего не открывают, не решают, не создают, а только повторяют заученные ими догмы. Мудрость – это не знания, наоборот, мудрость – это способность догадываться о том, чего еще никто не знает, способность прозревать невидимое, постигать неочевидное, парадоксальное и даже, если угодно, непознаваемое. Мы решительно отрицаем, что философия – это наука, ибо, в отличие от всех наук, ее прямая задача не знания и даже познание мира, но именно, дословно, любовь к мудрости, наслаждение игрой ума, умничание, так же, как поэзия не просто описание чего-либо, а поэтическое описание, доставляющее эстетическое наслаждение. Поэтому, Борис Парамонов отчасти прав, утверждая, что «философия есть род художественной игры», – это так, но в то же время, та философия, которая «строится не на поиске истины», есть не философия, а софистика, или еще хуже – казуистика, предназначенная для того, чтобы дурачить простачков.