Особо опасен
Шрифт:
Но если попросить ее дать почасовой отчет, выстроить эпизоды в логическом порядке — о чем говорили, балансируя каждый на своем натянутом канате, чему смеялись и когда разошлись по углам, — то все смешается, и эпизоды начнут меняться местами.
Картофельно–луковый суп они вместе готовили на ее походной плитке, в полной темноте, как скауты ночью на костре, в субботу на ужин.
— Почему ты не зажигаешь свет, Аннабель? Ты что, в Чечне и ждешь авианалета? Разве местный закон запрещает включать электричество? Но тогда весь Гамбург живет не по закону.
— Не стоит без особой необходимости привлекать к себе внимание, вот и все.
—
Все для него было исполнено смысла — связанного не с ней, а с внешним миром. Все отзывалось в нем эхом тяжелого опыта, опыта на грани отчаяния.
Русские газеты, купленные в киоске на станции, она принесла ему в воскресенье утром или вечером? Она сгоняла туда на велосипеде, чтобы потратиться на «Огонек», «Новый мир» и «Коммерсантъ», и в последний момент решила купить цветы у лоточницы. Сначала она подумала о бегонии, за которой он бы мог ухаживать. Но, вспомнив об их ближайших планах, склонилась в пользу срезанных цветов. Вот только каких? Вдруг он сочтет розы этаким признанием в любви? Еще не хватало. Пусть будут тюльпаны. Тут же выяснилось, что они не помещаются в передний багажник, и ей пришлось всю дорогу до гавани держать букет в одной руке, как олимпийский факел, и в результате половину лепестков оборвал ветер.
А в разных концах мансарды они сидели, слушая Чайковского, когда он вдруг вскочил, выключил магнитофон и, снова усевшись на сундук возле арочного окна, принялся декламировать патриотические чеченские стихи про горы, и реки, и леса, и безответную любовь благородного охотника, время от времени — то ли по своей прихоти, то ли, как ей казалось, когда он знал, про что стихи, — переводя отдельные строки на русский и при этом сжимая в ладони золотой браслет, — это было вчера вечером или в субботу?
А когда, рассеянно вспоминая прошлое, он рассказал ей, как его били, волоча из комнаты в комнату, двое «японцев» (настоящие японцы или это тюремные кликухи, били его в российских или в турецких застенках, он не уточнил)? Для него имели значение только комнаты: в этой ему отбивали подошвы, в той утюжили все тело, в третьей пытали электрошоком.
Где бы это ни происходило, именно в тот момент она испытала острое желание полюбить его, именно тогда желание близости превратилось в акт безоглядного самопожертвования, все ее существо вдруг откликнулось; он заслужил и не такое, он рассказывает ей о своем унижении, чтобы она, узнав, уврачевала его раны. Что еще могла она дать ему в ответ? Но когда признание уже готово было у нее вырваться, она в страхе отшатнулась; в этом случае она нарушила бы данное самой себе обещание: поставить его жизнь выше закона — жизнь, а вовсе не любовь.
Случались затяжные периоды, когда он, привыкший к одиночеству, совсем замолкал или отвечал односложно. Но это молчание не давило. Она воспринимала его как своего рода комплимент, еще один знак доверия. И когда оно заканчивалось, на него находила такая болтливость, что со стороны их можно было принять за старых друзей, увидевшихся после долгого перерыва, и тогда она делалась такой же разговорчивой и начинала рассказывать ему про свою сестру Хайди и ее трех малышей, про Гуго, блестящего врача, которым она так гордилась, — Исса выспрашивал о нем все новые подробности, — и даже про свою мать, больную раком.
И ни слова про отца. Потому что он когда–то был атташе в Москве? Или ее пугала длинная тень полковника Карпова? А может, потому, что теперь ее жизнь находилась в ее собственных руках?
При всем при том она была его адвокатом, а не просто домохозяйкой. Сколько раз она уламывала его, умоляла, почти приказывала, чтобы он формально заявил о своих правах на наследство, но все впустую. Она старалась не думать о том, какие выгоды это ему сулит. Ясно одно: если наследство такое огромное, как намекал Брю, для него таинственным образом сразу откроются многие двери. Ей приходилось слышать истории, в том числе и здесь, в приюте, про богатых арабов и азиатов, чьи мерзкие делишки вопиют к небесам, а при этом, только потому что у них есть в Германии внушительная недвижимость и не менее внушительный банковский счет, их всюду принимают с распростертыми объятьями.
Сначала ты должна о нем позаботиться, говорила она себе. Когда он успокоится и окрепнет, возьмешься за него по–настоящему. Ну и от того, что придумает Гуго, будет многое зависеть.
А Брю? Интуитивно и достаточно точно она определила его типаж: одинокий богатый мужчина, вступивший в последнюю фазу жизни и мечтающий о достойной любви.
#
Зазвонил внутренний телефон. Это была Урсула.
— Аннабель, планерка переносится на два часа. Хорошо?
— Да.
Ничего хорошего. В отрывистом голосе Урсулы звучало предостережение. Рядом с ней посторонний. Она говорит для его ушей.
— У меня господин Вернер.
— Вернер?
— Из отдела по защите конституции. Он хотел бы задать тебе несколько вопросов относительно твоего клиента.
— Исключено. Я адвокат. Он не вправе задавать вопросы, а я не вправе на них отвечать. Он знает закон не хуже нас с тобой. — Реакции Урсулы она так и не дождалась. — Вообще о каком из моих клиентов идет речь?
Он стоит у нее над душой и прислушивается к каждому нашему слову.
— Вместе с господином Вернером здесь еще господин Динкельман, тоже из отдела по защите конституции. Они настроены очень серьезно, так как «велика вероятность публичного скандала», и хотели бы срочно обсудить это с тобой.
Она нарочно их цитирует, давая мне пищу для размышлений.
#
Господин Вернер оказался упитанным джентльменом под тридцать, с маленькими водянистыми глазами, пепельными бровями и белой лоснящейся кожей. Когда Аннабель вошла в комнату, Урсула сидела за столом, а господин Вернер стоял за ее спиной, в точности как она себе это представляла. Слегка откинув назад голову, с высокомерной складкой на губах, он подверг Аннабель своего рода оптическому обыску: лицо, грудь, бедра, ноги и снова лицо. Закончив инспектирование, он сделал навстречу деревянный шаг, взял ее руку в свою и склонился над ней в символическом поклоне.
— Фрау Рихтер, меня зовут Вернер. Я один из тех, кому платят за то, чтобы славное немецкое общество могло спать спокойно. Закон возложил на нас определенные обязанности, но не наделил исполнительной властью. Мы чиновники, а не полицейские. Вам как адвокату это уже известно. Позвольте вам представить господина Динкельмана из нашего координационного комитета, — продолжил он, выпуская ее руку.
Господина Динкельмана «из нашего координационного комитета» не сразу можно было заметить. Он сидел в углу, еще дальше за Урсулой, и только сейчас выступил из тени. Около сорока пяти, соломенные волосы, кряжистый, он всем своим виноватым видом показывал, что лучшие его дни остались в прошлом. На нем был мятый льняной пиджак библиотекаря и старомодный клетчатый галстук.