Остап Бондарчук
Шрифт:
При этих словах она зарыдала и упала, заливаясь слезами. Кузьма пожимал плечами, не зная, что делать, помогать ли дочери, или просить зятя. Остап боролся сам с собой, колебался и наконец собрался с силами:
— Хочешь, — сказал он, обращаясь к жене, — так останься со мною.
— Ты позволишь? — спросила она, весело вставая. — Позволишь? Ты не будешь меня стыдиться?
— Останься, но выслушай то, о чем я буду просить тебя.
— Приказывай, сделаю все, лишь бы остаться.
— Тебе трудно будет здесь жить. Целый день будешь одна, я постоянно в разъездах,
— Близко, но не вместе.
Остап отвернулся с горестным чувством, голова у него трещала, он не знал, что делать. За столько доказательств привязанности он не мог заплатить даже одним добрым словом! Хотел принудить себя приблизиться к ней, успокоить ее, приласкать, но при мысли, что все это будет ложь, содрогался. Между ними была огромная разница. Его воспитание, его жизнь, мысли стояли так высоко от той земли, по которой ходила бедная Марина. Они не могли понять друг друга, а где нет симпатии, там нет и связи.
Кузьма вертел шапку в руках, желая искренно попросить за дочь, чтобы ей можно было остаться в Скале, но не собрался с духом. Целуя руку Остапа, он приблизился к нему, посмотрел пристально и выразительно ему в глаза и рукой показал на Марину, которая посматривала сквозь слезы то на отца, то на мужа.
— Старый мой, — сказал тихо Бондарчук, — ты, может быть, это легче поймешь. Я, вероятно, здесь недолго пробуду, где же мне тут с женою хозяйничать? Вот еще бы несколько недель, и я бы к вам воротился.
— Но ей скучно… — сказал шепотом старик.
— Но я прежде вам об этом говорил, и вы согласились.
— Это правда, но сердцу нельзя приказывать.
— Пусть же останется Марина, — сказал Остап, — я на это согласен, две мили не Бог весть какое расстояние, я буду о ней осведомляться.
— А для чего же за две мили, — проговорила Марина, — я и здесь никому не помешаю. Разве мне много надо? Лишь бы был уголок, краюшка хлеба, да кувшин воды. Я буду сидеть тихо, спокойно, а если прикажете, то никто и не увидит меня.
Он почувствовал на себе действие этой полной упреков просьбы, но не мог или не хотел уступить.
— Милая Марина, — сказал он ей, — разве ты не сделаешь для меня того, о чем я в первый раз прошу тебя?
— Вы, — горячо воскликнула Марина, — желаете многого. Если хочешь, чтобы я не верила тому, что говорят люди, то не отталкивай же меня.
— Опять, — вскричал Остап, вскочив. — Опять то же самое! Не упоминай об этом!
— Тс, тс, — шепнул испуганный Кузьма, толкая ее локтем, — оставь это в покое.
Марина снова расплакалась и уселась на пол, заливаясь слезами. Кузьма посматривал то на нее, то на зятя, Остап ходил взад и вперед большими шагами.
— Пусть остается, пусть остается, — сказал он после минутного размышления. — Пусть останется здесь, я позволяю. Вот изба твоя, Марина, — добавил он. — Вот двор твой… Далее ни шагу.
Сказав это, он выбежал в сад почти в отчаянии, как помешанный от страдания и горести. Он возвратился поздно ночью и принялся за работу, за которой застало его
Одолев первое грустное потрясение от встречи с Мариной, Михалина успокоилась, более хладнокровно глядя на свое положение. Она только теперь поняла всю великость жертвы, принесенной Остапом, и он еще более вырос в ее глазах.
— Не могу ли я что-нибудь сделать для него? — спрашивала она сама себя и нашла ответ в своем сердце.
Она положила себе сблизиться с Мариной и дружеским и сердечным обращением с ней возвысить ее, образовать, сделать ее достойной Остапа. Труднее всего было приступиться к боязливой, почти дикой и еще более убитой страданием женщине, потом уже легче было простыми словами успеть убедить и склонить ее на откровенность.
Михалина поняла трудность своего предприятия, но не отчаивалась. Зная, когда Остапа не было дома, она пошла к ней в первый раз. Сердечными словами она тронула сердце этого бедного плачущего крестьянского ребенка, так что Марина увидала в ней не госпожу, а как бы старшую сестру. Они вместе пошли в сад и незаметно взошли на барский двор. Марина щебетала как пташка, исповедываясь во всем: в мыслях, в чувствах, даже рассказала ей о слухах, которые дошли до нее на дороге. Михалина вспыхнула, вздохнула, ничего не отвечала, только грустно улыбнулась.
На другой день она опять пришла к Марине и заметила, что она шла к ней свободнее и охотнее, на третий день крестьянка ждала ее нетерпеливо, а на четвертый сама побежала на барский двор.
Остап, постоянно занятый, едва только несколькими словами, киванием головы, взглядом приветствовал и прощался с женою. Марина только у Михалины находила утешение.
Михалина поступала с ней кротко, как с ребенком, направляя ее мысли на то, что для нее могло быть полезным, она озаряла ее душу светом знания и искусства, обращаясь более к ее сердцу, чем к уму. Марина слушала ее, как прежде Остапа, с неподдельным восторгом простой души: целые часы проводила она, задумчивая, оперши на руку прелестную свою головку, впиваясь взором в графиню, терпеливая, любопытная, жаждущая ответов на свои бесконечные вопросы.
Остап по приезде жены редко видал Михалину и ничего не знал о сношениях с нею Марины, потому что жена не смела сказать ему о них, он и не расспрашивал ее, а графиня молчала с намерением. Так проходили дни и недели.
Прошло два месяца после приезда Марины в Скалу, когда в ночь приехал нарочный к Остапу с письмом из-за границы.
Остапа не было дома, его нашли на берегу реки, куда он ходил скрывать свое горе. Пробежав письмо, он вскрикнул, залился слезами и побежал, сам не зная куда. Письмо это заключало известие о смерти Альфреда. Михалина делалась вдовою. Духовная назначала Бондарчука опекуном ребенка.