Осторожнее с огнем
Шрифт:
Войцех улыбнулся.
— Я же сказал, что знаем все порядочное, а мелкой шляхты и считать не стоит.
— Любезный Войцех, и они ведь, подобно нам, люди честные, трудолюбивые, зачем же ты ни во что их ставишь?
— Видите ли, панна Юлия, — поправился старик, — ни один из этих шляхтичей не может иметь отличной верховой лошади.
— Не прибыл ли в соседство кто-нибудь из молодых людей, закончив воспитание или из далекого путешествия?
Старик почесал прилизанную чуприну, которую напрасно красил, скрывая седины; они пробивались, белея не столько от старости, как от помады.
— Кажется
— Тем страннее! — сказала Юлия.
— Довольно уже, — прервала с кротостью старушка, — слава Богу, что с вами ничего не случилось. К чему напрасное любопытство?
— Кем же был бы человек без любопытства, милая бабушка? — спросила жеманясь Юлия. — Притом я женщина, а нас столько уже обвиняли в любопытстве, что мы можем себе его позволить, потому что все равно назовут нас любопытными, будем ли, не будем такими на самом деле.
Смеясь, поцеловала ее старушка в голову, а Войцех, убрав поднос, ушел задумчивый.
Во все время разговора Мария молча сидела в отдалении, опустив голову и только улыбаясь, изредка давала заметить, что слышит разговор; но видно было, что это ее не занимало. Порой как бы с завистью посматривала она на Юлию; но была ли это зависть, или сожаление? И отчего же Мария так еще молода, а уж так печальна? Расскажем лучше ее жизнь, — это вернее обрисует характер: прошедшее наше все равно, что мы сами.
Мария была дальняя родственница Старостины; родителей она потеряла очень рано и много перенесла испытаний, пока вступила в дом теперешней своей покровительницы. В детстве был у ней опекун, который, промотав свое имение, надеялся завладеть наследством сиротки. Всеми забытая Мария в нужде провела свое детство; позже — развивающаяся красота ее внезапно изменила мысли опекуна — старого сластолюбца, который, потеряв жену и не имея детей, намеревался жениться на сиротке, не предполагая, что боязливая девочка могла бы ему сопротивляться. Неожиданно отдали ее на два года в пансион, одели, снарядили и щедро заплатили содержательнице пансиона. Здесь Мария провела два лучших года в кругу ровесниц, но после, когда возвратилась она к опекуну, с развившимся умом, познав немного свет и его удовольствия, тяжелые страдания ожидали сиротку.
Разные способы употреблял старый вдовец, чтобы уломать неожиданное упорство Марии и принудить ее выйти замуж, но бедная девушка противилась, сколько позволяли силы. Тогда старик, несмотря ни на что, отвратительным поступком достиг постыдной цели. Вскоре потом расслабленный, удрученный, он умер, как умирают нераскаянные грешники. Освобожденной Марии осталась воля, но она не знала, как употребить ее одна-одинешенька в свете, молодая, но увядшая, с чистым сердцем, но обесчещенная, угнетенная жизнью прежде, нежели ее узнала. По счастью, Старостина, узнав о дальней родственнице, взяла ее к себе, поручив кому-то управление ее имением, которого опекун не успел растратить.
Низкий поступок негодяя был покрыт непроницаемой тайной, и только этому была обязана Мария, что Старостина приняла ее. Никто не знал грустного прошлого, однако, сиротка оплакивала его и несла покаяние за чужой проступок. Будущее было для нее заперто: Бог и монастырь оставались ей единственным убежищем. Старостина, зная, что она имела прекрасное состояние, была молода и хороша собою, не решалась позволить ей затвориться в келью и, когда сирота просила о том со слезами, отвечала ей:
— Позже, дитя мое, позже. Отдаваясь Богу, надо прежде хорошенько подумать: хотя бы один раз ты пожалела после о своей жертве — одно это сожаление уничтожило бы всю ее цену.
— О, я никогда не пожалею!
— Не знаешь! Молода еще! Подожди!
И Мария должна была оставаться в свете и, чувствуя в душе, что не могла принадлежать никому, обесчещенная без собственного участия, без согрешенья, шла дальше и дальше, не смея даже взглянуть на свет и на людей… Для нее уже не было ни людей, ни света.
Несколько дней прошло после известного вечера, который оставался еще в памяти Юлии. Заботливо расспрашивала она о своем незнакомце не только домашних, но и соседей, навещавших Домброву; напрасно смеялись над ветреницей, она и сама смеялась над собою. Тщетно бабушка запрещала ей заниматься без цели Бог знает кем, но трудно было запретить что-нибудь молоденькой девушке, своевольной подобно Юлии. Запрещение раздражало ее, невозможность манила, таинственность подстрекала, а незнакомец грезился героем хорошенькой ее головке. Мария сначала старалась убедить подругу, что незнакомец случайно посетил те места, что он уже уехал и она его больше не увидит, но Юлия на эти убеждения, как львица срывалась со своего места и, ударяя ручкой по столу, говорила:
— Неправда! Это не может быть! Я должна его увидеть.
— Значит, ты полюбила его, милый ребенок? Простое любопытство не бывает так пламенно.
— Так, милый мой ментор, но у меня все быстро, дивно и необыкновенно, даже любопытство мое принимает какой-то необычайный вид.
— Чем же будет любовь твоя?
— О, увидишь, увидишь! — отвечала Юлия, положа руку на сердце. — Помнишь, говорила я тебе в тот вечер, когда мы встретили незнакомца, что любовь моя не будет похожа на то, что вы называете венцом любви. Это будет цветок, который расцветает только один раз в жизни, но люди могут сбежаться, чтобы посмотреть на него.
Мария вздохнула и опустила глаза. Вечер снова вызывал на прогулку.
— Пойдем к дубам, где тогда его встретили! — сказала Юлия. — Может быть и теперь покажется нам этот царь сильфов.
— Посмотри, какая черная туча на западе.
— Ты боишься бури?
— Ты знаешь, я сирота и привыкла всего страшиться.
— Бедненькая! Но со мной бояться нечего, а притом буря далеко и если и будет, то ночью. Пойдем, я скажу бабушке, чтоб не подумала, что я убежала, и отправимся. Для большей безопасности Станислав, садовник, пойдет за нами.
— Как хочешь, я тебе повинуюсь.
— Но я не желаю твоего повиновения, а пойдешь ли охотно?
— О, с удовольствием, — сказала, улыбаясь, Мария, — ты знаешь, как я люблю тишину лесов и прогулку, а теперь все это с тобой…
Юлия, уже схватив шляпку, побежала к бабушке, возвратилась от нее и, накинув шаль, кликнув Станислава, садовника, тащила уже Марию за руку в тополевую аллею. Длинная дорога, тянувшаяся перед ними полем и через лес, которую они обе измеряли любопытным взором, была совершенно пуста. Наконец, разговаривая, пришли они к старым дубам и, послав Станислава собирать лесные цветы, продолжали беседу.