Остров бабочек
Шрифт:
И с этими словами она, не попрощавшись, развернулась и пошла по обочине дороги, заросшей чернобыльником и крапивой. А я, несчастный влюблённый, (Боже, уже влюблённый!) грустно наблюдал, как она удаляется вызывающе уверенной походкой, признак, по которому многое можно было понять в её характере. За первым поворотом дороги, где надменно гулял пёстрый петух, показывая мне, что всё здесь принадлежит ему, Ирина скрылась.
Битва на Курукшетре
Был воскресный день… Милый летний воскресный день…
Сколько уже таких милых воскресных деньков кануло в Лету!…
Мы с Серёгой Мухиным стояли в толпе из пятисот человек… Стояли на центральной площади нашего затрапезного города с ласковым названием Кашкино, где происходил митинг, организованный партией «Народ – это всё!», формально против подорожания коммунальных услуг, на деле же против существующего стоя, и хмуро наблюдали, как из подъехавших шести «пазиков» расторопно высыпали плечистые омоновцы
Долговязый, сутулый, с несуразно выпирающими мослами Мухин, самозабвенно прижимающий к груди, как священный кобылий бунчук Чингисхана, наскоро обметанное красное полотнище, кажется, даже обрадовался. На его вытянутом большеротом лице, обозначилась издевательская ухмылка. Бесшабашно тряхнув цвета перепревшей соломы волоснёй, которую я не рискнул бы назвать причёской, он свободно расстегнул молнию лёгкой ветровки, открыв когда-то белую футболку с не соответствующей моменту надписью «Think less live more» и закурил беломорину, блаженно втягивая в свои прокопчённые лёгкие крепкий рабоче-крестьянский дурман. Я же, чувствуя скорую развязку, особенно не хорохорился, не выпендривался. Чо тут выпендриваться, когда нафиг уже примеряешь к своим хрупким рёбрам хлёсткие удары резиновых дубинок? Я только сильнее прежнего ухватился за грубо обструганное древко, как утопающий за соломинку, на табличке которого зияла вызывающая темперовая надпись «Ещё не упились народной кровью, вампиры?».
Да уж, втянул меня Муха в переделку! Не думал, не гадал он, Никак не ожидал он… Ёксиль-моксиль, я же поэт, можно сказать последний романтик нашего затерянного в кондовой стоеросине города, нежнейшая душа, может быть, нежнее шейных позвонков Марии-Антуанетты, глубоко впечатлительная натура, до которой, как до музейного экспоната, нельзя даже пальцами дотрагиваться. Чурило Плёнкович в шёлковых лапоточках. Какой там из меня к е… бабушки борец с социальным злом. Ну, Мухомор! Сидеть твоему роду до седьмого колена на ставке инженера за подлое вероломство! Выперла всё-таки изнанка его кальсон с пятном на заднем месте! А ещё друг, называется!
Но, если по-честному, в друзьях с Мухиным – Мухомором или Мухой, по детскому прозвищу, я никогда с ним и не числился. Просто поддерживал с ним приятельские отношения. Как-никак с трёх лет до нынешнего сороковника жили мы с ним в одной кирпичной, убийственно правильной геометрической формы пятиэтажке, даже учились в одной школе, правда, в разных классах, вместе играли в салочки-пятнашки, воровали яблоки в соседних садах, стреляли из рогаток по помойным крысам. Однако, ради справедливости, нужно признать, что при всех наших шалостях он, в отличие от меня, был отличником и образцовым пионером, а потом и комсомольцем, и это всегда вызывало во мне белую зависть. Он постоянно состоял в совете отряда школы, вносил знамя дружины, сидел за столом с графином в актовом зале, зачитывал на политинформациях из газет о происках мирового империализма, вёл задушевные беседы с будущими октябрятами, отчитывал уклонистов за не собранный металлолом и т. п. Это идеологическая закалка не прошла втуне. Впоследствии она помогла ему в отличие от многих из нас сразу же распознать катастрофическую эрозию, обозначающуюся на теле государства от экспериментов горбатого реформатора. Последующий же ельцинойдный развал державы и подлая чубайсовская приватизация сделал его не просто противником, а ярым врагом кремлёвских политтехнологов. Даже вроде бы обнадёживающие нулевые не смягчили его отношения к правящему слою. Уже имея семью, детей и работая инженером на мебельной фабрике, он нёс в себе, как проказу, принципы классовой непримиримости, которые проявлялись во всевозможных социальных акциях, часто довольно агрессивных, за что всегда находился в поле зрения известных структур и не раз привлекался к административной ответственности. Тут даже родные были бессильны. Например, четыре года назад, его крутая тёща, пытаясь приструнить слишком идейного зятя после очередной позорящей семью акции, сорвала на нём, что называется, собаку. Дорого ей встала эта выходка! Мухин, не говоря ни слова, взял её сушащиеся в ванной любимые рейтузы, вышел на балкон, сжал их в комок и кинул со всей дури прямо с пятого этажа. Цветные рейтузы, раскрывшись, как парашют, приземлились на верхних ветках клёна. Так и висят до сих пор как символ классовой ярости.
Что касается меня, то власть я тоже люто ненавидел и презирал. Уж что-что, а презрения она была достойна, хотя бы за одно то, что, у неё не хватало политической воли разделать одним махом мясницким ножом олигархат, как убоину патологически разожравшейся свиньи. Но я старался избегать шумных мероприятий, ограничиваясь лишь философскими выводами, что, мол, всё само собой образумится и Россия, как мистическая Птица Сва, рано или поздно выберется из рыночных силков и вновь полетит по привычному ей маршруту за ясным солнцем вслед, где бойцу на дальний пограничный передаст писания древних волхвов. Но как бы я не избегал политических сборищ, иногда, после идейного пропесочивания меня Мухиным, я принимал участия в них, но исключительно экономического характера. В этом была
А что же сегодня? Сегодня вроде бы намечалось то же самое. После очередной мухинской обработки, я, признавая правоту тезиса, что одними благими намерениями ситуацию не изменить, решил принять участие в этой акции. Ведь уверял же меня Серёга, что митинг согласован с властью, и звучать там будут только требования по восстановлении разваленной промышленности. («Раздолбали, сволочи, весь индустриальный потенциал. Всё, вплоть до последней гайки, за зелёную плесень продали!») Но по пути на митинг, Серёга, вдруг прекратив зубоскалить и скандировать навеянный ему не меньше, как свыше и показавшийся чрезвычайно остроумным экспромт «Раздолбали разъе…и!», посерьёзнел и с покрывшимся пятнами лицом по-деловому известил меня, что акция не санкционирована властями. Вот те, бабушка, и Юрьев день! Интересное кино. К этой неожиданной информации прибавилось ещё и тот прискорбный факт, что требования выдвигались не экономические, а сугубо политические: поменять нахрен власть региональную, а вместе с ней и столичное правительство. Мягко скажем, лопухнул меня Серёга. Пользуется мною, как ему заблагорассудится, а я как лопух, только, смущённо морщась, прошу побольше выдавливать вазелина. Огромное пролетарское ему за это спасибо! Мои декадентские настроения не могли не ускользнуть от Мухина. Увидев мою кислую физиономию, он, злобно откусив от своего сжатого кулака волосок и тут же его выплюнув, прожёг меня своим принципиальным взглядом, где в его рыжих радужных оболочках я увидел себя мелкой букашкой, и гнусавым голосом начал изобличать меня в несознательности, что я, мол, такой-то и сякой-то, и живу, дескать, в иллюзорном мире, и что я трутень из трутней, и на всё-то мне наплевать. Ведь я даже не имею представление, что подобные акции партией были запланированы по всей стране, в столице и во многих крупных областных центрах. Сейчас по всей стране многие тысячи, а может, и миллионы, сплотились плечом к плечу, чтобы сказать решительное «нет» преступному правительству, и в этот судьбоносный момент он на моей роже лишь видит печать мещанского верноподданного малодушия. Тоже мне! А ещё поклонник бунтаря Вагнера! Ох, знал, чем уязвить меня Мухомор. Ох, как знал! Пришлось придать своему лицу выражение классовой свирепости, такой, какой я её понимал, вроде выражение сторожа Лютича из охранного предприятия «Zigfried21».
Всё правильно. Серёга здесь не погрешил против истины. Страсти в стране бушевали не аховые, если её волны накрыли даже нашу районную, покрытую архивной пылью и плесенью глухомань. Мне к чему-то в связи со всей этой катавасии пришло на память «концептуальная» причина невозможности человека вырваться из мира порочной материальности, именуемой Волнением дхарм (моя первая большая поэма, написанная ещё в институте.) Если прекратится волнение дхарм, то должна наступить полная… Стоп! Кто произнёс сей ориенталистический перл?… то должна наступить полная… прострация-кастрация. Она же нирвана. Однако, нам это надо? Не надо. Дырявый бушлат засунь себе в зад. Страсти живое воплощение анархической славянской природы. И опыт (сын ошибок трудных), когда неизвестно, куда тебя в следующий момент зашкалит, можно посчитать весьма ценным для последующего его применения, между прочим, к творчеству в том числе. «Ничего не проходит бесследно. Даже нежная щуплая бледность». Фу, рифма неточная. Бесследно/ бледность. А так ничего. Можно сказать, даже здорово. Здорово ещё и потому, что все мы здесь сегодня собрались. И я, и Муха, вон и взяточник мэр, и Богдан Сиротин, и ОМОН. В самом деле, здорово! АМОН – отдаёт не просто мумифицированным Древним Египтом, а более основательным – железобетонной инсталляцией из музея поп-арта. Это уж точно не охранное предприятие «Zigfried» с вечно пьяным Лютичем.
Пока омоновцы, словно охотники за скальпами, выстраивались в хитроумный боевой порядок ирокезов, с трибуны у микрофона, на фоне утопающего в разросшемся черёмушнике основательно покосившегося памятника Ильичу, ожесточённо ораторствовал руководитель местной ячейки «Народа – это всё!» Богдан Сиротин. Несмотря на свои солидные габариты, он был чрезвычайно подвижен, чуть ли не как диск-жокей из ночного клуба «Блонди». С взлохмаченной бородой, злобно сверкая выпученными глазами и немилосердно терзая узел галстука, словно ему не хватало воздуха или его мучал призрак почившей жены, он срывающимся голосом кричал в микрофон:
– То, что у вас, господин мэр нет совести, это общеизвестно. Но то, что у вас отсутствует смелость, ясно стало только теперь. Это же уму непостижимо! На беззащитных стариков бросать своих цепных псов? Вот он, где момент истины! А ещё стоит в церкви с огромной свечой и целуется с румяным архимандритом. Но это всё гнусная ложь! Вот я атеист, а по натуре больший христианин! В отличие от вас я читал и Евангелие и «Капитал», и знаю, что собака всегда возвращается на свою блевотину. Так идите обратно, откуда вы явились, и не мешайте мирному протесту трудящихся. Ибо от вас, как от дьявола, пахнет тухлыми яйцами. Да, да, собака возвращается на свою блевотину, сказал Христос. А Маркс сказал, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей! Способно ли, вы, закостеневший в своих преступлениях, понять эту аллегорию? Нет, вы ни к чему не способны, кроме ваших афер! Мне стыдно, что я живу с вами в одном городе, что я когда-то работал с вами на одном заводе, который, кстати, благодаря вашей политике ныне является банкротом! Хороша политика! Нечего сказать! Продажа активов других предприятий города через подставные конторы? Что вы на это скажите, господин мэр?