Остров
Шрифт:
– Вы чего? – спросил он.
Они, конечно, попробовали объяснить.
Лаголев:
– Я, видишь ли, показывал маме…
Натка:
– Да, папа мне показывал…
Лаголев:
– ...одно место…
Хором:
– ...за холодильником.
Игорь молча повернулся и ушел к себе в комнату. То ли удовлетворился ответом, то ли, наоборот, завис.
– Смотри, наш сын умеет по-английски, – заметил Лаголев.
Сказал и сказал. Подумаешь. Но оказалось, что она с безобидной вроде бы реплики способна смеяться до колик в животе. До слез. До
– Пойду я штаны сменю, – сказал, уползая в коридор, Лаголев.
– Лаголев! – простонала Натка.
И забулькала, как чайник на кипячении.
– Не смешно, – раздался его голос из туманящейся, качающейся реальности.
– О, да!
Смех отрезало как-то разом. Натка, словно протрезвев, обнаружила себя на стуле с зачем-то намотанными на руку сосисками. Тепло словно выдуло из души, выпило, высосало, оставив недоумение и холод. Мир потускнел. Мир стал жестче, выпятил углы и тени. Она вздрогнула, сбросила сосисочную обмотку, обхватила себя за плечи. Что Лаголев сделал с ней? Злость, будто существо-захватчик, вцепилась в лицо, оттягивая вниз уголки губ, процарапывая морщины, сужая глаза.
– Лаголев! – испуганно крикнула она.
Отвращение к собственной слабости пришло мгновенно. Господи, подумалось, кого я зову? Зачем? Он же не сможет ни успокоить, ни просто, с пониманием, выслушать. Встанет скорбной фигурой, пробухтит: «Что ты хотела, Ната?».
А я захочу его ударить.
– Что?
Лаголев поспешно выскочил из комнаты, на ходу застегивая мешковатые брюки.
– Мне… мне плохо, – неуверенно сказала Натка, удивляясь дрогнувшему голосу.
Муж был какой-то не такой. Не испуганный. Не обычный. С живыми, обеспокоенными глазами, от которых злость съежилась и заползла вглубь тела. Затаилась.
– Ага! – сказал он. – Известно дело. Вставай!
– Что?
Натка не успела ни возмутиться, ни отмахнуться, как была поднята со стула и снова помещена в закуток к холодильнику. Тепло тут же прокатилось волной снизу вверх, вызвав щекотку в макушке.
– Извини, – сказал Лаголев, встав рядом и держа ее за руку. – Забыл сказать, что изначально время действия острова небольшое. Минута, две – и, если ты вышла из зоны его действия, тебе опять плохо, болячки проявляются, проблемы наваливаются. Это я по себе знаю. Но что я заметил?
– Что? – спросила Натка, ощущая, как растет в ней нежность к мужу.
– Я заметил, – сказал Лаголев, – что с каждым разом, как ты постоишь на острове, время комфортного нахождения вне его увеличивается. Я уже, наверное, где-то полчаса могу хранить в себе позитивный заряд.
– А штаны – дурацкие, – сказала Натка.
– Ладно, – Лаголев легонько коснулся губами ее виска. – Ты стой, а я пока картошку почищу.
– Ага.
Лаголев отпустил ее руку. Из нижнего ящика в тумбочке он выбрал несколько сморщенных картофелин, подтянул из-под раковины
– Нам пяти штук хватит? – спросил Лаголев.
Согревшаяся, осовевшая Натка едва не пропустила его вопрос мимо ушей. Как может быть так хорошо?
– Не знаю, – сказала она. – Игоря-то посчитал?
– А как же! – сказал Лаголев. – Я его очень даже считаю. Нам с тобой – по одной, оглоеду нашему – три.
– И две сосиски.
– Нам или ему?
– Ему.
Стало вдруг холоднее. Натка поежилась, сжала-разжала пальцы. Ощущение тепла медленно таяло.
– Саш, – позвала она.
– Да? – вскинул голову Лаголев.
– Что-то сбоит, – пожаловалась Натка.
– Ты уверена?
С недочищенной картофелиной Лаголев шагнул в закуток, и тепло немедленно вернулось, едва он плечом, ступней, коленом пересек невидимую границу.
– Он от тебя действует, – прошептала Натка.
Лаголев смутился.
– Ну, нет, не может быть.
– А если так?
– Скорее, он пока тебя не признал, – сказал Лаголев.
– Откуда ты знаешь?
– Ну, что-то такое чувствую.
– Мне тоже придется порезать палец? – спросила Натка.
Лаголев посмотрел на нее с мягкой укоризной.
– Кажется, времена кровавых жертвоприношений давно прошли. Думаю, тебе просто надо сосредоточиться.
– На острове?
– На себе. Открыть ему себя.
– А ты открывал? – спросила Натка.
– Это останется между мной и островом, – сказал Лаголев.
Натка фыркнула.
– Тайна ходячая.
– Ты давай, сосредотачивайся.
– Хорошо, – Натка коротко выдохнула и закрыла глаза. – Постоишь рядом?
– Куда я денусь?
В темноте Лаголев сопел неслышно и едва-едва выдавал себя шуршанием одежды.
Сосредоточиться. Натка шевельнула плечами. Надо, наверное, что-то мысленно сказать? Типа, «Здравствуй, остров» или что-то в этом роде. «Это я, Натка». А дальше? Глубокоуважаемый остров, позвольте мне, как и мужу…
Она прыснула. Взрослый ведь человек!
– Ната, это серьезно, – сказал из темноты Лаголев.
– Все, все, я собралась, – ответила Натка.
Постукивали часы.
Вот, сказала она острову, выпрямляясь, я стою на тебе. Прими меня, пожалуйста. Сделай меня лучше. Подари мне свое тепло. Я не очень хороший, я злой человек. Но я… У нее сжалось горло. Но я очень хочу стать лучше.
Я устала быть такой, какая я есть.
От ожидания мурашки рассыпались по плечам, щелкнули шейные позвонки. Натка закусила губу. Остров, миленький, пожалуйста!
– Ну? – спросил Лаголев.
– Не знаю, – сказала Натка.
– Давай так.
Лаголев отступил, пропал, где-то в темноте заскрипел нож, взрезая морщинистую картофельную кожуру. Тепло ходило в Натке, и она ощущала, как оно, словно любопытное, исследующее новый мир существо, пробирается то в одну руку, то в другую, то пытается свернуться в животе, то копошится в горле.