Остров
Шрифт:
Игорь благополучно бежал. Его вещи Лаголев положил себе в ноги. Еще он вытащил из холодильника остатки бутербродов и прихватил чайник. У чайника на ухабах противно позвякивала крышка, но прижать ее было нечем. Разве что подбородком. Только Лаголев не смог бы так изогнуться.
Ему казалось, что он до сих пор чувствует остров. Остров словно бы тянулся за ним, разматываясь в теплую желтую ленту. Лента истончалась, опасно потрескивала с каждым метром. В этом треске чудилось: назад, назад! Сердце у Лаголева вдруг зачастило, как разогнавшийся мотор, ему стало жарко, ворот
Дзынь!
Какое-то время Лаголев не дышал. Мимо, как в безвоздушном космосе, проносились серые дома и такие же серые столбы. Дома наплывали из темноты, попадали в свет и теряли космическое очарование, выпячивая трещины и заплатки. Столбы поворачивались лишаем рекламных объявлений.
Разгрузились быстро.
Квартира была маленькая и слабо пахла лекарствами. В узкой прихожей на вешалке висело бордовое драповое пальто, лежал тапочек. Застеленная желтым покрывалом кровать была рассчитана на одного. Впрочем, имелся крохотный диванчик.
Сложенные в центре единственной комнаты на вытертом ковре тюки почему-то будили в Лаголеве ассоциации с пиратскими сокровищами. Напиратили. Утащили все, что были в силах утащить. И больше не вернемся. Он вздрогнул от этой мысли.
Натка стояла спиной к стене у дверного проема в комнату, лицо ее было глубоко пустым. Потом она встряхнулась.
– Прекрасная работа, Лаголев!
– Нат.
Натка подступила к мужу.
– Игорь куда убежал?
– К Маше, – сказал Лаголев.
– А, ну, тогда…
Натка замолчала. Взгляд ее с тоской прошелся по зеленовато-сиреневым обоям, бледным занавескам на окне, ковру, повешенному над кроватью.
Все чужое.
– Не хочу жить, – вырвалось из нее вдруг.
Лаголев кое-как смог уговорить ее на чай.
Кухня была побольше их прежней, на подоконнике стояли засохшие до ломкости букеты из едва определимых цветов, стол был покрыт клетчатой клеенкой, во всю стену за раковиной и газовой плитой розовела кафельная плитка. Натка сгорбилась на круглом стульчике и казалась Лаголеву опустошенной и сломленной.
– Нат, – сказал он, – не переживай.
Натка опустила лицо в ладони.
– Господи, Лаголев, какой ты дурак, – глухо произнесла она. – Ты не понимаешь, что все кончилось?
– Нат…
– Я уже на тебя злюсь, Саша. У меня островного тепла почти не осталось, и я не знаю, на сколько меня хватит. Думаешь, ты завтра увидишь нормальную Натку?
– Я что-нибудь придумаю, – сказал Лаголев.
Натка рассмеялась каркающим смехом.
– Ты сам-то в это веришь?
– Верю.
– Ну-ну. Лучше скажи, когда Игорь вернется.
– Утром, – сказал Лаголев.
Натка выдохнула и подняла голову.
– Где твой чай?
– Сейчас.
Лаголев порылся в тюках и наковырял две чашки, сахар и упаковку чая. И что? – подумал он в полутьме комнаты. Я тоже на грани. Кто об этом знает? Никто. Держите меня. Дайте мне топор. Я читал, это помогает. Он вздохнул.
– Нат, придется по-походному.
– Лей по-походному.
Лаголев
– Будешь у него работать? – спросила Натка.
– Не знаю, – честно ответил Лаголев.
– Чтоб его кто-нибудь шлепнул!
– Думаешь, так будет лучше?
Тянулся вверх парок. Гипнотически кружились чаинки.
– Он раздавил нас, – грея о кружку пальцы, мертвым голосом произнесла Натка. – Раздавил и выкинул из квартиры.
– Тебе надо поспать, – сказал Лаголев.
– Не хочу. Я изменюсь. Я не хочу. Я лучше дождусь Игоря.
Лаголев отпил чаю и обжегся.
– Уже два часа ночи, Натка.
– Хоть три.
– Значит, я тоже спать не буду. Из солидарности.
Натка грустно улыбнулась.
– Я не вспомню этого, Саш.
Через полчаса Лаголев начал задремывать. Он вскидывался, открывал глаза и таращил их на Натку, но через минуту или две снова погружался в странное, зыбкое, ласково обволакивающее забытье.
Ему снились дома. Высотки, одетые в бетон и стекло, бриллиантовые, сверкающие на солнце иглы и дикие, изломанные башни. Некоторые были похожи на вздутые ветром паруса, другие – на гигантские, многогранные сверла, третьи, казалось, и вовсе балансировали на грани самораспада – завивались каменными лепестками, клонились в стороны или вырастали к небу обратными пирамидами.
Во сне Лаголев сторонним наблюдателем плыл по воздуху.
Он застал конец жизненного цикла этих зданий. Они были пусты. Их густо пятнали то ли плесень, то ли мох. Стекла были мутны и слепы, как глаза отживших свое стариков. Одна из высоток рядом с ним неожиданно просыпала с верхних ярусов облицовочную плитку и элементы отделки, а затем принялась оседать сама в себя, выдыхая вверх, на многометровую высоту пыль и серые хлопья. Пых-пых-пых-пых.
Этажи складывались. Пыль поднималась расходящимся колоколом. Лаголев почему-то испугался. Он полетел прочь. Но обрушение высотки, видимо, стало спусковым крючком для всего города, поскольку вокруг него одно за другим стали распадаться и умирать здания. То справа, то слева, то впереди. Лаголева накрыло штукатуркой, как прощальным выдохом. Зеркальным ливнем устремились вниз осколки, за осколками последовали ограждения и кронштейны, болты и заклепки, с устрашающим треском стал рваться металл.
Как в гигантском лифте понеслись перекрытия и балки, участки оклеенных обоями стен, еще в воздухе сталкиваясь и превращаясь в пыль, в мусор.
Лаголев заметался в поисках открытого пространства, но из одной гущи зданий все время влетал в другую, где поспевал аккурат ко все той же картине жуткого обрушения. Скользили балконы, падали рамы, фасады взрывались трещинами, дома со стоном кренились, проседали, заваливались друг на друга.
Одна из высоток вдруг напомнила ему Натку. У нее были Наткины плечи и тонкая Наткина шея. А выше комплекс этажей смотрел на Лаголева Наткиными глазами. И когда это здание, подчиняясь общей тенденции, брызнуло первой крошкой распада, Лаголев сказал: «Стоп».