Островитяния. Том второй
Шрифт:
Я задержался на мосту. Воды прибыло, и я мог не особенно экономить ее энергию. Для начала я решил распилить и обтесать дюжину или больше жердей и столбов, которые можно будет установить при хорошей погоде, потом — просмотреть те, что я заготовил в последний раз, предварительно проверив, нет ли где трещин, — жерди оказались несколько длиннее, чем следовало.
Внутри мельницы воздух был влажный, но теплый, поэтому не было нужды разводить огонь из коры и щепок в большом очаге, находившемся в дальнем углу.
Осмотрев пилу, я нашел, что она немного заржавела. Итак, первым делом мне предстояло почистить ее. Рабочее состояние (этому я научился еще у Анора) предполагало обдуманность и тщательность
Сама мельница ничего особенного собой не представляла. Черпаковое колесо вращало главный, вытесанный из дуба вал, передававший водную энергию через деревянные шестерни, поворачивавший находящийся внутри малый вал. Внутри помещался также и маховик с разными радиусами. Вращаясь одновременно с мельничным колесом, он подсоединялся ремнями из воловьей кожи, в зависимости от выбранного радиуса, либо к механизму пилы, либо к жерновам. Само мельничное колесо приводилось в движение большим, тоже дубовым рычагом, поднимавшим заслонку, после чего водная струя попадала на колесо. Островитянские механизмы копировали своих создателей, работая так же просто, надежно и продуманно.
Перетащив внутрь бревна, я осмотрел их, обтесал и разметил на распилку. Это была нелегкая работа. Время шло к полудню, когда практически все было готово к тому, чтобы начать пилить; посчитав, что сделано довольно, я пошел домой — посидеть, поболтать полчаса с Марой перед ленчем.
Вернувшись на мельницу вскоре после ленча, я надел на маховик шкив, через холостое колесо заставлявший вращаться механизм пилы. Потом, усевшись на подымавший заслонку рычаг, я потянул его книзу. Медленно, словно нехотя, рычаг поддался, и я не без волнения и даже с некоторым страхом услышал глухой шум пущенной воды. Прошло несколько секунд, маховик повернулся — нерешительно, словно выверяя малейший свой оборот. Вращение маховика было медленным, шкив вращался быстрее, и бешено вертелось холостое колесо. Мельница наполнилась глухим деревянным стуком. Момент был волнующий. Я нажал на рычаг холостого колеса, и пила совершила такое же движение, какое делает человек, проводящий ножовкой по намеченной линии распила. Надо было следить, чтобы линия эта выдерживалась ровно по всей длине. Остановив пилу, я винтами закрепил первое бревно на салазках, двигавшихся по желобу вдоль пилы. И снова нажал на рычаг. Потом какое-то время, не спуская глаз с бревна, медленно подвигал его вперед руками — иного направляющего механизма предусмотрено не было. Если пила отклонялась от разметки, приходилось выключать ее и подправлять лежащее на салазках бревно; этого не происходило, если бревно было положено правильно и разметка совпадала с «ведущими» салазок.
Первый распил был самым трудным: потом одна из сторон бревна представляла уже плоскую поверхность. Работа оказалась приятной: истинным наслаждением было получать из прямого, покрытого корой ствола квадратный брус, пахнущий лесом, даже если «побочным продуктом» этого процесса бывали синяки и ссадины. И все же пока ни один брус у меня не получился правильного квадратного сечения. Это еще было мне не по силам.
Время мчалось стремительно и легко, как хороший бегун. Ни разу пила не успевала дойти до конца, чтобы я не вспомнил о Дорне, чтобы не мелькнула хотя бы тень воспоминания о ней, но я уже настолько привык к ней, что не испытывал ни боли, ни беспокойства, и мысли мои текли по-прежнему ровно и спокойно.
Пила то взвизгивала, то натужно гудела, протяжно вздыхая в паузах. Пахло свежими опилками, они клубами носились в воздухе. С одной стороны станка росла куча брусьев и досок, с другой —
Я уже закончил работу и поднял рычаг, когда позади раздался голос:
— Наттана.
Она стояла на пороге, а за дверью кружился белый мир снегопада. Подходя, я увидел, что и темный плащ Наттаны, от капюшона до нижнего края юбки, плотно облеплен снегом. Снежинки таяли на ее бровях, щеках, ресницах и на золотисто-рыжем локоне, выбившемся из-под капюшона и свисавшем со лба. Наттана откинула капюшон и принялась отряхиваться, хлопая полами плаща, как крыльями. Снег белыми гетрами налип и на ее желтые чулки — до голых коленок. Вся она была взмокшая, разгоряченная и счастливая.
— Я встретила человека! — воскликнула она. — Только что, рядом с Анорами. Он сказал, что внизу сейчас погода хуже, чем здесь. Он видел Эка и сказал, что у него все в порядке и что он доедет без труда… А потом, когда шла сюда, так растянулась. Смотрите… Все потому, что торопилась. Думала, уж не вырвусь от них… Снег такой густой и мокрый!.. Вы не против, что я так поздно? Но раньше никак было не выбраться.
Она сняла плащ и оглянулась, добавив:
— Никогда раньше здесь не была.
Когда я сказал Наттане, что она всегда красивая, это была неправда, но она часто была красивой, и особенно сейчас, с разрозовевшимся лицом, горящими зелеными глазами и золотистыми кудрями и локонами, влажными, прилипшими к ее скулам и лбу.
— Здесь не жарко, — сказала она.
— Я разведу огонь — согреетесь.
— Мешать не стану, — рассмеялась она. — К тому же мне надо высушиться.
Скоро горбыль ярко заполыхал в очаге. Развесив плащ на козлах, Наттана встала поближе к огню и стала сушиться, поворачиваясь то одним боком, то другим, приподнимая юбку, становясь то так, то эдак, — зрелище, от которого трудно было оторваться.
— Я рада за Эка, — сказала она.
— Я тоже.
— Он такой добрый.
— Да, он кажется добрым… очень добрым. Он предложил мне не раздумывая приезжать к вам в Верхнюю…
Наттана кивнула, потом спросила:
— Вы приедете?
— О да!
— Когда? Через месяц?
— Хотелось бы, но это зависит от погоды…
— И от Дона. — Она пожала плечами и вздохнула. — Я увижу его, как только вернусь. Можно я скажу ему, что вы хотите пойти с ним через месяц?
— Конечно, будьте так любезны.
— Интересно, чем все обернется, — сказала Наттана, помолчав.
— Вы имеете в виду Договор?
— Нет, я про Верхнюю усадьбу… Вам может там все показаться другим, и я — тоже.
— Я не боюсь перемен.
Обернувшись ко мне, девушка улыбнулась:
— Такой шум…
Подойдя к рычагу, я поднял его. Маховик неохотно замедлил свое вращение и остановился, но шум воды на плотине стал слышнее.
— Эк ничего не говорил об… отце?
Я повторил рассуждения Эка, стараясь быть как можно точнее.
— Но, — заключил я, — он говорит, что в Верхней усадьбе все будет иначе, потому что им с Аттом старый порядок кажется самым лучшим.
— Он так и сказал? — спросила Наттана, снова глядя в огонь.
— Да, и еще — что мне, пожалуй, будет интересно это знать.
— Мм, — тихо протянула девушка, словно что-то отмечая про себя.
— Я не совсем понял, что он хотел сказать, — продолжал я.
Наттана протянула руки к огню:
— Ах, я думаю, он имел в виду новые правила, которые завел отец. Сами видите, они сильно отличаются от того, что было…
— Но что же все-таки значит эта «старая жизнь»?
— Ну разные обычаи…
— Эк сказал, что они могут послужить опорой.