От Кибирова до Пушкина
Шрифт:
Позвольте мне высказать глубокое восхищение перед совершенно крылатой мелодией Вашей книги «Разлука». Я весь вечер читаю — почти вслух; и — почти распеваю. Давно я не имел такого эстетического наслаждения. А в отношении к мелодике стиха, столь нужной после расхлябанности Москвичей и мертвенности Акмеистов, ваша книга первая (это — безусловно). Пишу — и спрашиваю себя, не переоцениваю ли я свое впечатление? Не приснилась ли мне Мелодия? И — нет, нет; я с большой скукой развертываю все новые книги стихов. Со скукой развернул и сегодня «Разлуку». И вот — весь вечер под властью чар ее. Простите за неподдельное выражение моего восхищения и примите уверения в совершенном уважении и преданности.
Потом конспективно передает свой ответ ему:
Я сразу ответила — про мелодию. Помню образ
Затем отсылает к лестной для нее берлинской рецензии Белого «Поэтесса-Певица» [1272] (тоже на «Разлуку»):
1272
Голос России. 1922. № 971. 21 мая. С. 7–8.
…Если Блок есть ритмист, если пластик, по существу, Гумилев, если звучник есть Хлебников, то Марина Цветаева — композиторша и певица. Да, да, — где пластична мелодия, там обычная пластика — только помеха; мелодии же Марины Цветаевой неотвязны, настойчивы, властно сметают метафору, гармоническую инструментовку. Мелодию предпочитаю я живописи и инструменту; и потому-то хотелось бы слушать пение Марины Цветаевой лично… [1273]
И в дополнение к этому еще и подробно останавливается на «устной хвале» Белого:
1273
К этому можно добавить еще и то, что предисловие к стихотворному сборнику Белого «После разлуки: Берлинский песенник» (Пб., Берлин: Геликон, 1922) называется «Будем искать мелодии» и завершается призывом «И да здравствует — „мелодизм“!».
Вы знаете, что ваша книга изумительна, что у меня от нее физическое сердцебиение. Вы знаете, что это не книга, а песня: голос, самый чистый из всех, которые я когда-либо слышал. <…> Ведь — никакого искусства, и рифмы в конце концов бедные <…> Но разве дело в этом? <…> А вы, вы — птица! Вы поете! Вы во мне каждой строкой поете…
В финале очерка Цветаева приводит посвященное ей стихотворение Белого из сборника «После Разлуки» (подзаголовок: «Берлинский песенник»!), в котором, опять-таки, ее стихи названы «малиновыми мелодиями»…
Весь этот ряд должен, как кажется, сделать несомненным столь важное для Цветаевой тождество между мелодией, исполняемой «уэльсовским ангелом», и истинным стихом, в частности ее стихом в оценке Белого. Сама она в долгу тоже не осталась и описала чтение Белым его стихов как музицирование («Пробегает листки, как клавиши»), причем музицирование ангельское: «В его руке листки, как стайка белых, готовых сорваться, крыльев»).
Примечательно, что враждебный, полный несчастий и боли земной мир равно губительно влияет и на дар Андрея Белого, и на дар «уэльсовского ангела». По мере того как «железо нашего человеческого мира» входит в его душу, блекнет «радостное видение Ангельской Страны» (С. 161); разочарованный Ангел перестает играть. Вновь «странные и прекрасные» звуки его музыки на мгновение («как открывание и закрывание двери» — С. 202) зазвучали тогда, когда ангел вместе с девушкой в языках пламени вознесся в небеса.
Белый, отравленный, как и Ангел, этим миром, также перестает писать стихи и неоднократно жалуется на это Цветаевой:
Изолгались стихи. Стихи изолгались или поэты? Когда стали их писать без нужды, они сказали нет. Когда стали их писать, составлять, они уклонились. Я никогда не читаю стихов. И никогда их уже не пишу. Раз в три года — разве это поэт?
Впрочем, общение с Цветаевой, знакомство с ее творчеством возрождает и его поэтический дар:
Я могу — годами не писать стихов. Значит, не поэт. А тут, после вашей «Разлуки» — хлынуло. Остановить не могу.
Переклички между повестью «Чудесное Посещение» и очерком Цветаевой можно было бы выявлять и дальше. Однако уже названных, как кажется, достаточно для вывода о том, что «бедный уэльсовский ангел, который в земном бытовом окружении был просто непристоен», стал для Цветаевой той призмой, сквозь которую она сама увидела Белого и сквозь которую призвала посмотреть на Белого читателей. Для обоих жизнь в земном мире становится пленом, и для обоих этот плен — временный, так как обоим органично существование в небесных высях, куда в конечном счете они и возвращаются.
Не исключено, что с «бедным уэльсовским ангелом» косвенно связан и образ, вынесенный Цветаевой в заглавие мемуаров о Белом. Ангел Уэллса — это тоже «пленный дух» [1274] . Пастор, подстреливший его и тем самым приковавший к земле, назван в повести «the successful captor of the Strange Bird» (в переводе Ликиардопуло: «„счастливец“, захвативший Странную Птицу» — С. 80; в переводе Н. Вольпин: «счастливый пленитель Странной Птицы»).
Свое земное существование и вынужденное очеловечивание ангел воспринимает как тюремное заключение:
1274
Безусловно, это не единственный и не самый важный источник образа. О других — в нашей следующей статье.
Казалось, на него ползли и вокруг него стягивались тюремные стены этой узкой, злобной жизни, верно и упорно, чтобы скорее его окончательно раздавить. <…> Он чувствовал, как он становится калекой…
И, наконец, что особенно важно: как пленение описано его падение из Страны Снов, его самое первое, еще до рокового ранения, явление в земном мире:
Показалась птица на зените, невероятно далеко, крошечной светлой точечкой над розоватой мглой, и чудилось, что мечется и бьется она, как билась бы запертая в комнату ласточка о стекла окна (С. 4; в оригинале «as an imprisoned swallow»; в переводе Н. Вольпин: «как пленная ласточка»).
А. Ф. Лосев и сборник «Russland» (1919): Факты и гипотезы [**]
Алексей Федорович Лосев как младший современник «веховцев» унаследовал их социально-философскую стратегию, которую я бы определила как противостояние революционному «делу» посредством «слова», созидающего творчества [1276] . В истории лосевского духовного противостояния можно выделить несколько ключевых этапов. Апогеем стало издание «Диалектики мифа» (1930) [1277] . Эта последняя вышедшая при советском режиме антимарксистская книга — не только религиозно-философский трактат, где дается диалектика абсолютной (Божественной) мифологии, но одновременно и своеобразное социологическое исследование психологии массового мышления, вычленение тех идеологем (относительных мифологий), которые предопределяют поведение и отдельных людей, и целых социумов. Отсюда и пронизывающий лосевский текст полемический, почти публицистический тон, необычный для строго философского исследования.
**
Сердечно благодарю проф М. Юнггрена за поддержку и А. Новохатько — за подаренный репринт сборника «Russland».
1276
Эта позиция артикулирована в «веховских» статьях М. О. Гершензона «Творческое самосознание» и C. Л. Франка «Этика нигилизма». Об отношении Лосева к «Вехам» см.: Тахо-Годи Е. А. Великие и безвестные: Очерки по русской литературе и культуре XIX–XX вв. СПб., 2008. С. 443–492. Этой же теме был посвящен мой доклад на конференции к 100-летию «Вех» в Бристольском университете (июль 2009) «A. F. Losev and the „Landmarks“: traditions of social-philosophic strategy» (в печати).
1277
Лосев А. Ф. Диалектика мифа. Дополнение к «Диалектике мифа». М., 2002 (сер. «Философское наследие». Т. 130).