От Кибирова до Пушкина
Шрифт:
Так появляется в первом посвящении, обращенном к самоубийце 1913 года, тень Клеопатры, которая, как напоминает Ахматова в своих пушкинских штудиях, «прославлена как одна из знаменитых самоубийц в мировой истории».
Сто лет назад замечено (Ibrovac М. Jos'e-Maria de Heredia Les Sources des Troph'ees. Paris, 1923. P. 84–85; со ссылкой на исследование Raoul Thauzies 1910 года), что мотив «Антоний видит в глазах Клеопатры бегущие галеры» мог быть позаимствован из «Розы инфанты» Виктора Гюго, где рассказано о глубине глаз Филиппа II, задернутых слегка покровом из тумана:
…au fond de cet њil comme l’onde vitreux, Sous ce fatal sourcil qui d'urobe a la sonde Cette prunelle autant que l’oc'uan profonde, Ce qu’on distinguerait, c’est, mirage mouvant, Tout un vol de vaisseaux en fuite dans le vent, Et, dans l’'ucume, au pli des vagues, sous l’'utoile, L’immense tremblement d’une flotte a la voile, Et, la-bas, sous la brume, une ole, un blanc rocher, 'ucoutant sur les flots ces tonnerres marcher.Ср.:
В зрачках, чья темнота бездонней океана, Ты ясно разглядишь среди морских зыбей Неудержимый бег испанских кораблей.Появляющийся в самом зачине «Поэмы без героя» поэтический штамп «море, напомненное глазами» (как, например, о матери в ахматовской «Предыстории» или в есенинском «Никогда я не был на Босфоре») несет вослед своим французским предшественникам память о разгромленном флоте Антония при Акции и о поражении Непобедимой армады. Когда Ахматова говорит о строках «призрак цусимского ада / Тут же. — Пьяный поет моряк»: «Раньше „цусимского ада“ не было. Я извлекла его из пьяного и поющего моряка, в котором он всегда был. (Сравнение с цветком). Так развертывая розу, мы находим под сорванным лепестком — совершенно такой же», — она, возможно, не только указывает на предсуществование в сокровенном мотивном слое поэмы темы гибели эскадры, но и подбирает для разговора об этой теме образ смежный с тем, что у Виктора Гюго. Напомним резюме стихотворения из «Легенды веков» у Суинберна: «…такой венчающий цветок поэзии, как „La Rose de L’lnfante“ с его иносказанием о разбитой Армаде, воплощенном в образе сокрушенной флотилии уплывающих лепестков» (Swinbem A. Ch. A Study of Victor Hugo. N.Y.; London. 1970. P. 119).
Ср. также: Федоров Ф. Ж.-М. де Эредиа и акмеизм // Методология и методика историко-литературного исследования. Тезисы докладов. Рига. 1990. С. 161–163.
Борис Пастернак в кругу нобелевских финалистов
Ставшие недавно доступными досье Нобелевского архива, давая новую картину истории выдвижения и обсуждения кандидатуры Пастернака в Шведской академии, позволяют яснее понять соображения и дилеммы, которыми руководствовались и лица, внесшие предложение о поэте в 1958 году, и члены Нобелевского комитета. Как известно, Борис Пастернак был впервые выдвинут в кандидаты на премию оксфордским профессором Сесилем Морисом Баура в письме от 9 января 1946 года [1340] . Выступить с такой инициативой Баура, помимо искреннего его восхищения пастернаковской лирикой и осознания ее в контексте современной европейской культуры, заставили резко выросший в годы войны интерес на Западе к советской литературе и надежды на новое политическое благоустройство мира и конструктивную роль в нем Советского Союза, которые лелеяла либеральная западная общественность в первые послевоенные месяцы. В тот момент Пастернак являлся первым и единственным кандидатом из Советского Союза на получение премии. Вслед за тем был предложен и другой кандидат — М. А. Шолохов [1341] . О выдвижении Шолохова (в отличие от пастернаковского) было сообщено агентством ТАСС, ликующая заметка которого появилась в «Литературной газете» 19 октября. Представленные в 1947 году в Комитет заключения эксперта по русским делам А. Карлгрена по каждому из этих двух кандидатов содержали серьезные оговорки, и ни тот ни другой кандидаты не получили тогда необходимой поддержки, продолжая, однако, вплоть до 1950 года фигурировать каждый год в списке номинантов [1342] . Можно понять, почему после 1950 года советские кандидаты выпали из обсуждения: крайнее обострение международной обстановки, воцарение враждебной атмосферы в ходе эскалации «холодной войны», взятый советским руководством курс на изоляцию от Запада при возобновлении массового террора в стране и общем ужесточениии внутренней жизни исключали возобновление рассмотрения советских кандидатур в «нобелевском контексте», превращали его в затею не только практически неосуществимую, но и чреватую опасностью для советских граждан.
1340
Davidson P. C. M. Bowra’s «Overestimation» of Pasternak and the Genesis of Doctor Zhivago // The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago / Lazar Fleishman. Stanford, 2009. (Stanford Slavic Studies. Vol. 37.) P. 42–69; cp. также: Pasternak’s Letters to C. M. Bowra (1945–1956) / Ed. by Pamela Davidson // Ibid. P. 70–87.
1341
Блох A. M. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий. Факты. Документы. Размышления. Комментарии (СПб.: Гуманистика, 2001). С. 143; Марченко Т. Русские писатели и Нобелевская премия (1901–1955). K"oln; Weimar; Wien: B"ohlau Verlag, 2007. С. 580.
1342
В 1949 и 1950 годах Шолохова вместе с Л. М. Леоновым номинировал профессор Университета в Хельсинки Валентин Кипарский, однако Леонов был в 1950-м членами Комитета категорически отвергнут. См.: Svens'en В. Nobelpriset i literatur. Nomineringar och utlatanden 1901–1950. Del II. 1921–1950. Svenska Akademien, <2001>. S. 418; Марченко Т. Русские писатели и Нобелевская премия… С. 586. В 1948 и 1950 годах автора «Сестры моей жизни» выдвигал литературовед, член Шведской академии профессор Мартин Ламм, а в 1949-м номинацию снова внес Баура.
Между тем уже самые первые проявления новых веяний после смерти Сталина в Кремле и в советской культурной жизни [1343] отозвались совершенно неожиданным результатом: 21 января 1954 года председатель Иностранной комиссии Союза советских писателей Б. Н. Полевой направил секретное письмо М. Л. Суслову, в котором информировал о получении «старейшим писателем, академиком» Сергеевым-Ценским циркулярного обращения Шведской академии с приглашением выдвинуть кандидата на Нобелевскую премию по литературе. В нем опытный царедворец, улавливавший новые веяния в верхах, писал:
1343
20 октября 1953 года К. И. Чуковский записал в дневнике: «Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. <…> Боря Пастернак кричал мне из-за забора <…>: „Начинается новая эра, хотят издавать меня!“…» — Чуковский К. Собр. соч.: В 20 т. Т. 13. Дневник. 1936–1969. М.: Терра — Книжный клуб, 2007. С. 155.
Нет нужды напоминать Вам о том, что Нобелевский Комитет является реакционнейшей организацией, которая присудила премию Черчиллю за его мемуары, генералу Маршалу, как борцу за мир, и т. д.
Думается мне, что приглашение, присланное Сергееву-Ценскому, можно было бы использовать для соответствующей политической акции, или для публично мотивированного отказа участвовать в какой-то мере в работе этой реакционнейшей организации с разоблачением этой организации, являющейся инструментом поджигателей войны, или для мотивированного выдвижения кандидатуры одного из писателей, как активного борца за мир. [1344]
1344
Документы из Архива ЦК КПСС по «Нобелевскому делу» М. А. Шолохова. Публ. и примеч. Анатолия Петрова // Континент. 1993. № 76. С. 235.
Из двух вариантов высочайшую санкцию получил второй, положительный — выдвижение советской стороной собственного кандидата [1345] , а через месяц, 23 февраля 1954-го, в результате аппаратных согласований разных ведомств, был решен и вопрос о том, выдвигать ли советского или прогрессивного иностранного писателя. Секретариат ЦК КПСС принял предложение Союза писателей о выдвижении Шолохова на Нобелевскую премию по литературе и одобрил текст письма в Нобелевский комитет, подписанный Сергеевым-Ценским. Это решение, в свою очередь, было 25 февраля утверждено и последней, высшей инстанцией — Президиумом ЦК [1346] . В марте секретарь ЦК М. А. Суслов был уведомлен о посланном Сергееву-Ценскому 6 марта ответе из Стокгольма, сообщавшем, что его номинация поступила слишком поздно и что кандидатура Шолохова будет рассматриваться поэтому в следующем, 1955, году [1347] .
1345
См.: Записка Отдела науки и культуры ЦК КПСС и отдела ЦК КПСС по связям с иностранными компартиями о рассмотрении предложения Нобелевского комитета. 26 января 1954 г. Секретарю ЦК КПСС тов. Суслову М. А. // Там же. С. 236.
1346
Там же. С. 236–238.
1347
Записка А. А. Суркова М. А. Суслову от 20 марта 1954 г. // Там же. С. 239.
Возникшая переписка должна была восприниматься как принципиальное изменение самого статуса Нобелевской премии в глазах советских инстанций. Если прежде Шолохова (как и Пастернака) выдвигали зарубежные поклонники, то сейчас советская сторона, бойкотировавшая и третировавшая этот «инструмент поджигателей войны», впервые просигнализировала о своей готовности к сотрудничеству. В свою очередь, «реакционнейшая организация» дала своим выбором в 1954 и 1955 годах основания полагать, что ее литературные предпочтения не обязательно сводятся к одиозным, с советской точки зрения, кандидатурам. В 1954 году премию получил Хемингуэй, а в 1955-м — уже совершенно бесспорно «прогрессивный» западный писатель Халдцор Кильян Лакснесс, один из советских фаворитов в Европе, лауреат Международной Сталинской премии Всемирного Совета Мира (1953). По-видимому, в непосредственной связи с этой нобелевской наградой находилась в начале 1956 года инициатива советской стороны по выдвижению кандидатуры Шолохова еще и на соискание Нобелевской премии мира [1348] . Напомним, что и в первоначальном запросе Полевого, направленном в ЦК, и в составленном Союзом писателей «письме Сергеева-Ценского», номинировавшем Шолохова, выдвижение обосновывалось заслугами писателя как одного из деятельных «сторонников мира». Как бы то ни было, целью такого выдвижения Шолохова и на литературную премию, и на премию мира для советских правительственных кругов было, очевидно, упрочение его репутации и усиление его шансов в глазах членов Шведской академии.
1348
О решении Секретариата ЦК от 31 января 1956 г., одобрившем предложение Министерства высшего образования о выдвижении на Нобелевскую премию мира Д. В. Скобельцына и М. А. Шолохова, см.: Блох А. М. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий. С. 275. Как замечает автор, «[н]аправленные в Осло номинации Нобелевский комитет мира к рассмотрению, конечно, не принял из-за нарушения сроков их представления. Важно здесь, однако, иное. Своим решением ЦК КПСС зажег зеленый свет не только перед контактами советских учреждений с нобелевскими комитетами по разделам науки, но и с комитетом мира, в адрес которого в последние два десятилетия было обрушено партийными идеологами немало проклятий». См. также: Осипов В. Тайная жизнь Михаила Шолохова… Документальная хроника без легенд. М.: Либерея, Раритет, 1995. С. 308. В августе 1955 года только что основанный журнал «Иностранная литература» поместил составленное довольно суконным языком письмо за подписью Шолохова, в котором содержался призыв расширять международное культурное сотрудничество, в особенности связи с США, Англией, Францией и Японией, и к созданию «круглого стола» для писателей всего мира. См.: Шолохов М. В редакцию журнала «Иностранная Литература» // Иностранная литература. 1955. № 2 (август). С. 223–224.
О том, насколько серьезной в 1955–1956 годах выглядела кандидатура Шолохова на Западе и насколько широким было сочувствие к ней, можно судить хотя бы по статье о нем Николая Оцупа, заказанной у автора редакцией «Граней» — журнала, являвшегося рупором наиболее активных врагов советского режима. Статья Оцупа, написанная вскоре после XX съезда КПСС, хотя и содержит множество оговорок, в целом поражает открыто благожелательной оценкой Шолохова и как писателя, и как гражданина. Приветствуя выступление Шолохова на недавнем партийном съезде, Оцуп пожурил его, однако, за то, что тот смолчал там «о главном»: «О том, что и его партия, как бы она ему ни была дорога, не может быть музой поэта: власть предержащая для этой роли не годится. Поэзия и свобода — синонимы» [1349] . При этом Н. Оцуп высоко оценил в статье не только «Тихий Дон», обративший на писателя «внимание всего культурного мира», но даже и «Поднятую целину», хоть и отметил, что в ней отсутствует «трагическая глубина» первого шолоховского романа. С неподдельным восторгом отозвался критик-эмигрант об одном из последних произведений советского писателя — о «Науке ненависти» («сколько в этом коротком очерке величия и простоты»). Завершал он свою статью обращенным к Шолохову призывом отказаться от ненависти к русскому зарубежью, сославшись на участие эмигрантов в движении антифашистского сопротивления на Западе в годы войны [1350] . Все официальные обязанности и почести, которыми был облечен Шолохов (член в партии с 1932 года, лауреат Сталинской премии, член Академии наук, депутат Верховного Совета, делегат партийных съездов, приглашаемый выступать на них с речью), не казались этому критику (как и другим западным наблюдателям) заведомо дискредитирующими чертами. Он в какой-то степени казался параллелью Шостаковичу, в котором, несмотря на послушные исполнения композитором поручений правительства на международной политической арене, всегда видели большого и честного художника и в значительной степени жертву преследований властей [1351] .
1349
Оцуп Н. М. А. Шолохов // Грани. 1956. № 30. С. 136.
1350
Там же. С. 145.
1351
Многочисленные данные, свидетельствующие о недовольстве правительственных верхов Шолоховым, собраны в кн.: Осипов В. Тайная жизнь Михаила Шолохова… Документальная хроника без легенд. Однако общая концепция автора, направленная на изображение писателя, с одной стороны, оплотом вольномыслия, а с другой — жертвой государственного руководства, грешит явными преувеличениями.
Можно полагать, что одновременно с возвращением Шолохова в «орбиту» нобелевских номинантов у членов Шведской академии могли родиться надежды на то, что в список номинантов будет возвращен и Пастернак и восстановится, таким образом, ситуация альтернативности, соперничества разных советских писателей, складывавшаяся к концу 1940-х годов благодаря инициативе западных номинаторов. В апреле 1954 года в журнале «Знамя» появились его стихи из нового романа, и казалось, что периоду опалы приходит конец. В кругах, связанных с Академией, очевидно, допускали, что если советское руководство сумело преодолеть прежнее презрение к Нобелевским премиям и если впервые номинация на литературную премию пришла непосредственно из Москвы, то официальная «реабилитация» или «легализация» будет распространена и на второго послевоенного кандидата из Советской России — вышедшего из опалы поэта Бориса Пастернака. С этими ожиданиями, очевидно, и был связан пронесшийся в конце 1954 года слух о том, что поэт является нобелевским кандидатом. Слух, якобы имевший источником какую-то программу Би-би-си, дошел до Переделкина и преломился в переписке Ольги Фрейденберг с Пастернаком.