От Кибирова до Пушкина

Коллектив авторов

С самого начала Пушкин будет событийно и метафорически связан со «стихией свободной стихии» — морем, а сфинкс — с пустыней. Пастернак применяет прием так называемого «рембрандтовского освещения»: фигуры сфинкса и Пушкина ярко подсвечиваются, вырываются из темноты, поскольку действие стихотворений происходит ночью (в отличие от известной картины Репина — Айвазовского). Сфинкс освещается голубоватым светом луны, Пушкин — свечами, но эти подсветки взаимозаменяемы, как, собственно, — Пушкин и сфинкс:

Светло как днем. Их озаряет пена. От этой точки глаз нельзя отвлечь. Прибой на сфинкса не жалеет свеч И заменяет свежими мгновенно.

(«Не жалеет свеч», конечно, идиома — не жалеет усилий, однако она тут же реализуется в прямом значении — «заменяет свежими мгновенно».)

Или:

Плыли

свечи. И казалось, стынет Кровь колосса. Заплывали губы Голубой улыбкою пустыни. В час отлива ночь пошла на убыль.

Попутно заметим, что все действие разворачивается между приливом и отливом, которые соответствуют лунному циклу: луна, освещающая море и пустыню, вероятно, полная, и прибой заливает берег, чтобы к утру «взасос осушить песок». Этот природный цикл соответствует циклу творческому, который протекает ночью: от заката до рассвета; поэтому свечи оплывают, пока пишется черновик «Пророка».

Вернемся к тому, что своим внутренним взором видит Пушкин в сфинксе:

Не нашу дичь: не домыслы в тупик Поставленного грека, не загадку, Но предка плоскогубого хамита, Как оспу, перенесшего пески, Изрытого, как оспою, пустыней, И больше ничего.

Взгляд Пушкина и «наша дичь» — то есть привычный, традиционный взгляд — противопоставлены, поскольку сфинкс сам по себе неоднозначен и предполагает разное восприятие. Не углубляясь слишком в историю вопроса, отметим только, что изначально сфинкс (шепсес-анх — «живой образ», ср. у Ап. Григорьева — «живущее изваяние») — это символическое изображение египетских фараонов или богов, а не мифологический персонаж. Со времен Раннего египетского царства синкретическое существо с головой человека (чаще всего конкретного фараона) и телом льва представляло идею могущества фараона, сравнимого с могуществом и силой льва [1220] . Знаменитый Большой сфинкс в Гизе, стоящий напротив пирамиды Хефрена (Хафра), возможно, имеет с ним портретное сходство.

1220

Рак И. В. Египетская мифология. СПб., 2000. С. 369.

Итак, пастернаковский Пушкин видит в сфинксе своего предка (понятие «хамиты» объединяет несколько народностей и языков, в том числе древних египтян и эфиопов), отсюда и внешнее сходство, и следующее за этим отождествление Пушкина со сфинксом. Заметим здесь важную деталь внешности, которую подчеркивает Пастернак: плоскогубость. Именно эта черта позволяет автору в дальнейшем окончательно слить Пушкина со сфинксом. Это происходит в третьей строфе, которая начинается со стиха, повторяющего первый: «Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа». Дальше следует метонимическая замена Пушкина сфинксом: «На сфинксовых губах — соленый вкус // Туманностей». Читаем: на губах Пушкина, родственно похожих на губы сфинкса, соленый вкус. Отсюда и финальный образ тихого смеха пустыни в пятой строфе. Имеется в виду улыбка сфинкса — квинтэссенция его загадочности, свойственная в равной степени и древнему каменному изваянию, и — поэту Пушкину. То, что здесь речь идет не только о сфинксе, но и о Пушкине, засвидетельствовано анафорическим повтором, прежде сопровождавшим имя Пушкина и напоминающим о море, — «скала и шторм»:

Скала и шторм и — скрытый ото всех Нескромных — самый странный, самый тихий, Играющий с эпохи Псамметиха Углами скул пустыни детский смех…

«Детский» — поскольку еще очень молодой, рожденный всего лишь в эпоху Псамметиха, которая относится к VII веку до н. э., или к так называемому Позднему царству, наступившему фактически уже после завершения истории Древнего Египта [1221] . Речь, очевидно, идет о времени создания скульптуры Большого сфинкса — о том времени, когда впервые скулами пустыни заиграла его улыбка. Вообще, даже для современной египтологии вопрос датировки скульптуры — нерешенная проблема. Самая распространенная версия такова: сфинкс современен пирамидам и был создан в III тысячелетии до н. э., одновременно с пирамидой Хефрена — как ее мистический страж. Однако можно встретить и совсем другие версии, относящие скульптуру сфинкса к X или даже к XV тысячелетию до н. э. Немецкий египтолог Людвиг Борхардт (1863–1938), прославившийся знаменитой находкой скульптурного портрета Нефертити во время раскопок в Египте в 1912 году, полагал, что создание сфинкса относится к XXVI династии египетских фараонов, к VII в до н. э., то есть к эпохе, названной именем ее первого фараона — Псамметиха. Это было время, когда египетская культура, приближающаяся к своему закату, стремилась увековечить великое прошлое, вернуться к истокам. Тогда были созданы многие произведения искусства, копирующие египетскую древность. К их числу Борхардт относил и Большого сфинкса. Мнение Борхардта, публиковавшего свои статьи на немецком языке в начале XX столетия, когда изучение тайн Древнего Египта рождало постоянные сенсации, могло быть известно его современнику Б. Пастернаку, свободно читавшему по-немецки. Отсюда и прямое называние эпохи Псамметиха как времени рождения сфинкса в стихотворении.

1221

Объясняя выражение «детский смех», Л. Панова приводит в качестве подтекста предание из «Истории» Геродота о двух младенцах, отделенных фараоном Псамметихом от людей для доказательства исключительной древности египетской нации. Однако первым произнесенным ими словом оказалось не египетское, а фракийское (Панова Л. Г. Русский Египет. М., 2006. Т. 1. С. 279).

Улыбка сфинкса появится еще раз в Третьей вариации:

Плыли свечи. И казалось, стынет Кровь колосса. Заплывали губы Голубой улыбкою пустыни.

Улыбка — «голубая» от лунного света, заливающего изваяние сфинкса, который здесь уже совсем не существует отдельно от Пушкина, но все теснее срастается с ним. Ведь вполне возможно, что «кровь колосса» — не сфинкса, а поэта, наделенного божественным даром, стынет и в только что написанной финальной сцене «Пророка»: «Как труп в пустыне я лежал…».

Однако образ сфинкса у Пастернака двоится, как двоится он и в истории культуры. «Наша дичь» — это другой сфинкс, Сфинга, древнегреческое мифологическое существо, посланное разгневанной богиней Герой на Фикейскую гору возле греческих Фив в наказание за преступление фиванского царя Лайя. Как пишет Аполлодор, «она имела лицо женщины, грудь, лапы и хвост льва, а крылья птицы» [1222] . Это существо у европейца тоже вызывает ассоциации с загадкой и тайной, но иного рода: главный мифологический сюжет, связанный со сфинксом, подразумевает загадывание и разгадывание загадки. Отсюда «домыслы в тупик поставленного грека».

1222

Аполлодор. Мифологическая библиотека. Л., 1972. С. 55.

Пастернак применяет здесь свой излюбленный прием, который мы рискнем определить как «поэтику сдвига» или «поэтику смещения». Это заведомая неточность цитаты, сознательное искажение реминисценции, смысловой сдвиг аллюзии. Возможно, благодаря этому приему, к которому достаточно часто прибегает Пастернак, в его поэзии на первый взгляд так мало отсылок к творчеству современников и предшественников. На самом деле они есть, но их трудно узнать. Грек, поставленный в тупик загадкой сфинкса, — это Эдип? [1223] И да, и нет. Нет — потому что Эдип не был поставлен в тупик загадкой сфинкса, а, наоборот, блистательно ее отгадал, что, собственно, и явилось пружиной дальнейшего развития сюжета. О своей победе над сфинксом Эдип победно рассказывает даже в трагедиях, не включающих эпизод состязания, — у Софокла или Сенеки: «Но речь, в узлы коварные сплетенную, // Распутал я, решил загадку грозную…» [1224] .

1223

Возможно, Пастернак подразумевает также другого грека, наповал сраженного таинственным образом сфинкса, — Фукидида, посетившего Египет в период своего Фракийского изгнания (благодарим за эту подсказку Е. В. Пастернак).

1224

Сенека. Эдип / Перевод С. Ошерова // Сенека. Трагедии. М., 1991. С. 92–93.

Однако Эдип все же подразумевается автором под греком, поставленным в тупик. (Неслучайно в «Оригинальной» вариации появляется античная метафора: «две древние драмы с двух сцен».) Вероятно, Пастернак имеет в виду загадку личности самого Эдипа, потребовавшую от него гораздо больше «домыслов» — усилий для разгадывания. То знание, которое позволяет Эдипу без труда решить загадку Сфинкса, не позволяет ему разгадать собственной тайны. С. С. Аверинцев писал об этом: «Знание Эдипа таково: им можно одолеть грозящее извне чудовище, но оно не гарантирует от того, что сам победитель не обернется чудовищем» [1225] . То, что речь в этом фрагменте идет и об Эдипе, становится очевидно из другого текста цикла — Третьей вариации, которая начинается с аллюзии на эдиповский миф:

1225

Аверинцев С. С. К истолкованию символики мифа об Эдипе // Античность и современность. М., 1972. С. 97–98.