От Монмартра до Латинского квартала
Шрифт:
Кто-то из нашей компании, — не помню уже сейчас, кто, — заметил раз по этому поводу:
— Кубизм — это чек по сравнению с наличными деньгами.
— Да, — отвечали ему, — но чек без наличности в банке.
Это довольно остроумно сказано. Да и как можно было серьезно, без насмешки, принимать нелепые и иногда претенциозные формулы этой новой школы, если, к примеру, Пикассо, изобразив на картине выгрузку ящиков на набережной Сены, назвал этот этюд: «Портрет моего отца»? На ящиках красовались объяснительные надписи: «Оберегать от сырости», «Верх», «Низ». Кроме этих этикеток были номера.
— А что, если бы в один прекрасный день твой старик явился в Париж и увидел эту штуку? А? — спросил у Пикассо, кажется, Пренсэ или Макс Жакоб.
Однако насмешки не помешали целому ряду художников выставить на следующей выставке в салоне «Независимых» множество «портретов отцов» с такими же надписями и номерами, как у Пикассо; вдобавок
VII
Между тем на самом верху улицы Равиньян, в уютном кабачке «Друг Эмиль», где, как и во всех кабачках Монмартра, очень ценилась живопись, Маркусси начал расписывать стены задней комнаты, где мы все собирались. Он выполнил эту работу с большим вкусом, и она всем нам очень понравилась. Рассказывают, что однажды сам Утрильо, прослышав о ней, пришел к Эмилю посмотреть ее, просидел молча целый вечер, потом сосчитал кубы и ушел.
Улица Равиньян была колыбелью кубизма: он зародился в двух шагах от «Друга Эмиля», на площади «Эмиль Гудо». Там в № 13 жили Пикассо, Макс Жакоб, Сальмон в каком-то деревянном сооружении, похожем на плавучую прачечную и существующем еще до сих пор. Окна студий выходили на площадь, к ним примыкали какие-то пустующие пристройки, открывавшиеся в длинный коридор. В том доме царила атмосфера черной нищеты, заброшенности, суровых лишений. Но, несмотря на это, именно здесь почитатели таможенного чиновника Руссо чествовали его, причем, по причине до сих пор еще невыясненной, заказанный в ресторане обед прибыл только на следующий день после чествования. Площадь «Эмиль Гудо» представляет собой узкий треугольник, очень круто спускающийся вниз. Гордость площади — знаменитое строение, о котором мы сейчас говорили, да еще отель дю-Пуарье, где я нашел Ла Вэссьера. Мы с ним когда-то оба преподавали в Аженском лицее и оба были выставлены вон за слишком громкое поведение. Нас связывала крепкая дружба. В тот вечер, когда я снова встретился с виконтом Робертом де-Ла Вэссьер, помещавшим в маленьких журналах очаровательные стихотворения в прозе, подписанные псевдонимом «Клодьен», — он был занят тем, что неистово колотил палкой хозяина гостиницы, сопровождая эти удары, по своей привычке, резкими восклицаниями. Я прекратил избиение и осведомился о причинах ссоры. Оказалось, хозяин вызвал гнев поэта, упрекая его в том, что он каждую ночь приводит к себе бесчисленное множество молодых особ женского пола.
Дело кое-как уладилось, и с этого вечера я имел на Монмартре еще одного друга, очень ценного. Кто не знавал «Клодьена», не может составить себе правильного представления об этой личности. Его рыжая борода, его трость, его костюмы — все имело в себе что-то своеобразное. У него была внушительная наружность, манеры, полные достоинства, важности, апломб, доходящий до наглости. В те времена он был так же нищ, как и мы, но мы всегда с изумлением замечали, что в его нищете не было ничего банального. Он носил костюмы одного из своих старых друзей, которые были ему всегда не впору и придавали ему странный вид. Но Клодьена это мало беспокоило, он первый хохотал над своими превращениями. Один бог знает, чем жил тогда автор «Лабиринтов». У него было столько же адресов, сколько чужих костюмов, и все эти квартиры так же мало были его квартирами, как костюмы, в которых он щеголял. То он принимал меня в мансарде, словно созданной, чтобы укрывать в своих стенах трогательнейшую идиллию, то — в пустующей квартире, то — в грязном номере подозрительной гостиницы, то — у поэта Газаниона, который приютил и меня. Но повсюду он оставался все тем же: человеком, умеющим и слушать и говорить, олимпийски спокойным, большим любителем безмятежного ничегонеделания. На улице, среди суетливых и озабоченных прохожих, он шествовал медленно, покуривая иногда толстую сигару; или усаживался в кафе и, вынув из кармана флакончик с эфиром, спокойно и без всякого стеснения выливал его содержимое в свой стакан. «Кирш с эфиром» был его любимым питьем. Он, бывало, расхваливал его мне еще в Ажене, в маленьких кафе, где остальные посетители поспешно отодвигались от нас, затыкая нос. Его редкие и изысканные вкусы, его обширные знания, его блиставший остроумием и оригинальностью разговор делали Клодьена неотразимо привлекательным. Кроме того, под его внешним высокомерием и заносчивостью скрывалась душа деликатная и способная на верную дружбу. Сколько ночей мы провели вместе, бродя по глухим кварталам Парижа! Он смело входил в самые подозрительные вертепы, пробирался меж пьяных и проституток и, облокотясь о прилавок, командовал: «Анисовой, покрепче!»
Однажды у канала Сен-Мартэн мы подверглись нападению, что нас ничуть не удивило. Клодьен, не дожидаясь, пока грабитель обшарит его карманы, спокойно вынул монету с видом человека, подающего милостыню.
— Вот, — сказал он, — сорок су.
А в ту же ночь, когда он расплачивался в баре, я заметил в его бумажнике три стофранковых билета.
За что бы он ни брался, его высокомерные манеры оказывали ему плохую услугу; неудачам и комическим случаям не было числа.
Как-то вечером, когда он обедал и болтал за столиком в «Доброй кружке», до него долетело нелестное замечание, громко произнесенное кем-то из посетителей этого тихого ресторанчика по его адресу.
Ла Вэссьер поднялся, вставил свой монокль, затем с небрежным видом направился к столу, где, как он полагал, позволили себе над ним насмехаться. Но, будучи крайне близорук, он ошибся и влепил пару пощечин господину, ни в чем не повинному. Господин оказался учителем фехтования. Дуэль была неизбежна. Ла Вэссьер стал готовиться к ней, и понадобились влияние и дипломатия Марка Брезил, чтобы помешать этой дуэли.
В другой раз, на площади Сен-Жорж, Ла Вэссьер, возвращавшийся домой, чтобы лечь спать, был неприятно поражен огромными позолоченными буквами вывески какого-то антиквара. Он остановился, медленно прочитал фамилию этого еврея — очень известного, потом, подстрекаемый бесом, взобрался на какую-то решетку, сорвал огромное «В» с вывески и спрятал его под мышку.
Таких «В» он накопил у себя несколько. Каждый раз антиквар вставлял новую букву, а Ла Вэссьер ее похищал. В конце концов антиквар подал жалобу, и полицейские агенты раскрыли тайну удивительного исчезновения буквы, схватили преступника, повели в участок, где от него потребовали объяснения. Фантазия Клодиена подсказывала ему выходки, вовлекала его в истории самого причудливого свойства. Но он смело нес последствия их, сохраняя несокрушимое спокойствие.
В то время, когда он был классным наставником в Аженском лицее (к величайшему отчаянию директора), наши комнаты в лицее очень плохо освещались по вечерам. Ла Вэссьер, не смущаясь, на глазах у всех снимал с уличных фонарей масляные лампы и важно шествовал в лицей с лампой в руках. Летом он совершенно голый усаживался на камине в своей комнате, заявляя, что на мраморе прохладнее.
Никто не мог с ним сравняться в шутках всякого рода; он проделывал все, что ему приходило в голову, и, увлекаясь чем-нибудь, умел увлечь этим кого угодно. Он любил ночной Париж и шатался по ночам от Бельвиля до Вожирара, от Бастилии к бастионам Отейля, не зная устали и часами рассуждая со мною о поэзии. Тайный интерес к порокам и мерзости большого города толкал его в те места, где все кипело, бродило, волновалось, теснилось в ужаснейшей нищете, где люди были отданы на съедение своим порокам. И его близкое знакомство со средой, куда очень трудно проникнуть, диктовало ему потом короткие поэмы, полные острой и мучительной скорби.
Где бы он ни обретался, он не терял меня из виду. Он мне писал или, — если мы, бывало, уговоримся встретиться вечером и я не приду, — он вышибал стекло в окошке пожарного автомата, сообщал по телефону мой адрес — и пожарные с насосами атаковали дом, где я жил, напоминая мне таким оригинальным способом о назначенном свидании. Таковы были упрощенные приемы Л а Вэссьера. В этом человеке не было ни малейшей суетности, ни малейшего тщеславия. Всегда — корректный, бесстрастный, владеющий собою. Его переезды с квартиры на квартиру свершались всегда под покровом темноты. И, когда он мне сообщал новый адрес, я его заносил на специально для этого отведенную страницу моей записной книжки, всю сплошь исписанную его прежними адресами.
Я думаю, не было дома на Монмартре, где бы он не был прописан. Единственным исключением являлся старый «отель дю-Тертр», где жили мы все. Может быть, это было слишком высоко для такого лентяя, а может быть — слишком там было шумно и людно для его замкнутой и беспокойной натуры. Виконт Робер де-Ла Вэссьер никогда не любил Монмартра. Жил он там когда-то, лишь подчиняясь обстоятельствам, и, как вы увидите дальше, ему нравилась совсем иная среда. В нашем «отеле де-Тертр» (Пьер Бенуа в первое же свое посещение сделал открытие, что названием этим дом обязан знаменитому капитану дю-Тертру, умершему в Африке. Подобным же образом Пьер объяснял название площади, а также и название кабачка «Труба Сиди Ибрагима», находившегося на той площади), — в нашем «отеле» некогда проживал Депаки. «Добряк Жюль», как его называли, был очень хорошо воспитан, очень скромен, очень ловок и хитер: он умел лучше всех нас устроиться так, чтобы пить даром в знаменитом кабачке «Труба Сиди Ибрагима», хозяином которого являлся тогда старый «папаша Шпильман». Депаки был проказлив как ребенок; его веселость немного раздражала, а возражения в споре бывали часто так лукавы и тонки, что сбивали с толку противников.