Отчаянная осень
Шрифт:
Не много же мне, оказывается, надо! Я весь день думаю об этом Володе.
Проводим «День защиты природы». Даже поплакали. Доконали малыши. Они с таким горем рассказывали о выброшенных котятах, о сломанных березах, о затоптанных клумбах. Так, как видят маленькие, не видит никто. Потом это куда-то враз исчезает. Дети органически не способны оправдать зло.
Почему взросление убивает искренность и доброту? Когда начинается цинизм? И почему он начинается? С какого слова? Поступка?
Я думаю, что даже у таких удивительных педагогов, как Корчак и Сухомлинский, вырастали и плохие люди. В воспитании всегда много надежды, а гарантий нет… Мои маленькие! Будьте хорошими!
В десятом классе распространяла билеты на спектакль, о котором все газеты написали, что он никуда не годится. Такое стыдное дело! Шуточки и реплики – будь здоров! Я должна была на них
Проблема «денег в кармане». Все очень сложно. Одни старательно прячут в пеналы двадцать – тридцать копеек. У других в книжках мятые рубли и даже трешки. Как же не видеть, что это подчас больше влияет на отношения, чем что другое?
Мне безумно было жалко Катаева. Величко взял пять билетов, а Мишка не смог наскрести на один. И все это на глазах Иры Поляковой.
Шура Одинцова испепелила меня взглядом и спросила:
– А учителя сколько билетов взяли на эту халтуру?
Мне было гадко. Учителя сопротивлялись точно так же. Газеты прочли, да и из знакомых уже кто-то видел. А. С. решила вопрос: сама купила все билеты. А один Оксана. Думаю, именно она одна из всех будет в театре.
Представляю пустой зал и бездарный спектакль, который играют для Оксаны.
Театр одного зрителя.
16
Шурка занималась странным делом. Она распахнула дверцы у шкафов и выдвинула все ящики. Сначала это ей нужно было, чтобы пристроить упавшие с вешалки вещи, а потом она забыла, что хотела делать, и сидела в вывернутой наизнанку квартире, сидела и думала.
Она думала о Саше, не подозревая, что тот стоит сейчас на ступеньках у нее под дверью и тоже думает о ней. Наверное, на каком-то более тонком уровне существования их мысли встречались и, может, даже как-то общались между собой, не исключено, что они даже могли бы договориться, не будь они так привязаны к своим растерянным и страдающим хозяевам.
Шурке никто еще не объяснялся в любви. Когда она была влюблена в физика, она представляла, как бы это могло быть. На выпускном вечере он подошел бы к ней и сказал: «Шурочка! Я не хотел бы вас потерять во времени и пространстве…»
Эту фразу она услышала в одном телевизионном спектакле. Там ее говорил пожилой военный врач тоненькой медицинской сестре. Сестра подымала к небу большие, круглые, как у совы, глаза и отвечала тонко и, имелось в виду, умно: она не вещь, которую можно в пространстве и времени потерять. Шурке нравилась драматическая ситуация – разница в возрасте, положении, – поэтому, забыв напрочь, что там было потом у старого военного и молодой сестры, фразу она запомнила мертво. Правда, слово «любовь» как-то не помещалось в будущий разговор с физиком. Но оно должно было возникнуть потом, в конце всех сложных перипетий, которые ей предстояло пережить.
Тут же… Тут же ей это слово сказали сразу… Ее спросили: «Что я должен сделать, чтобы ты мне сказала «да»?» Шурка искала в себе ответ на этот вопрос, потому что сердце ее было теперь свободно от физика, но именно с сердцем происходили странные вещи. Оно отторгало Сашу с такой силой, что Шурка вынуждена была сказать вслух, что оно у нее свинячье.
Саша – хороший, хороший, хороший, он, может, самый лучший из всех мальчишек, которых она знала. И может, когда-нибудь, потом, через много лет, она и могла бы ему сказать: «Я не хотела бы вас потерять во времени и пространстве». Но сейчас – нет! нет! нет! и нет! И какое он имел право говорить ей то, о чем она его не просила? Не нужен он ей, не нужен! Пусть уезжает со своим цирком. И вообще! Может, у него в каждом городе по дуре-девчонке… Видела она циркачей и раньше. Про них ей рассказывали такие истории!
Шурка врала себе, никто ничего ей не рассказывал, просто вспомнилась история про одного заезжего артиста из эстрадного оркестра, обольстившего девочку из соседней школы пением громким и пронзительным. Была в газете морально-журящая статья с таинственными инициалами, а город всех героев не по фамилии – в лицо знал. Шурка ругнулась про себя за то, что возводит на Сашу напраслину, тогда как дело не в нем – в ней. Пусть он ей никогда больше ничего не говорит. Никогда, никогда, никогда. Ей будет жалко сказать ему правду, и она из жалости или от смущения ляпнет ему не то, что думает, и получится вранье и каша. Никакого разговора между ними не было. Так она будет себя вести. И все! И точка! Ариведерчи. Гудбай. До свидания.
Шурка пошла задвигать ящики, а вот возле зеркала шифоньера неожиданно остановилась. Случилась странная вещь: она себе очень понравилась. Она даже удивилась, что после всей этой дурацкой истории и того, что она даже слегка поревела, на нее сейчас смотрела красивая девочка, которая и была ею и не была. Шурка даже рукой провела по лицу, не доверяя глазам. Нет, это все-таки была она, Шурка!
«Здрассьте!» – сказала себе она.
Красивая девочка ответила тем же. И тут Шурка убедилась, насколько проще жизнь у красивых. Она сразу успокоилась. Красивые могут себе позволить не любить кого угодно. Но эта ее мысль притащила за собой детского друга Мишку. Он ворвался в ее эгоистические размышления о праве красивых отвергать, и Шурка сразу вспомнила остальное. Как пришла Ира, как влетел Мишка, какие они были запыхавшиеся, будто бежали наперегонки. Дурачок Мишка, ну что сделать, чтобы ты не бегал за Иркой, ну что? Вот вешалку оборвала, лишь бы ты остался. Ушел. Хочешь, дом подожгу? Ей снова захотелось зареветь от непонятной тоски, от какой-то сосущей жалости, ей захотелось вернуться в общее с ним детство и расти с Мишкой вместе, не предавая его в пятом классе. И еще ей захотелось, чтоб Мишка увидел, что она красивая. Не хуже Ирки. Шурка снова посмотрела в зеркало и нашла себя прежнюю, утреннюю, без красоты. Она даже рот раскрыла от удивления и та – в зеркале – сделала то же. Две лохматые девчонки с недоумением смотрели друг на друга, ничего не понимая в законах отражения.
От такой путаницы с самой собой Шурка разозлилась, пошла в кладовку, нашла длинный и толстый шуруп и стала при помощи молотка, клея и пластилина приспосабливать вешалку.
…Саша сидел на ступеньках и слушал стук. Но он знал, что не войдет к ней. Ведь она просила остаться Мишку. Это тот самый случай, когда нельзя одного человека заменить другим. Тот самый случай…
«Понимаешь, – говорила Марта, – в хорошем цирковом номере у каждого всегда свое место. Так и в любом деле. Каждый хорош там, где он умелец. Да и вообще это закон человеческого общения. Если я с тобой разговариваю на эту тему, это не значит, что я могу об этом со всеми. Терпеть не могу взаимозаменяемость… Ненавижу… Каждый человек в чем-то незаменим… Даже плохой… Может, плохой нужен как раз для того, чтобы мы осознали, как дурно им быть? Не фыркай! Плохих так много, что просто хочется найти этому оправдание!» Бабушка Марта смеется, и он смеется. Когда они вдвоем, они разговаривают и смеются, смеются и разговаривают…
Мама Саши умерла так давно, что он просто не знает, какой она была. Он знает и любит Ляльку, вторую папину жену. Лялька – хорошая бестолковая женщина. Но бестолковая она только в житейских делах, а на работе лучше нее никого в аттракционе нет. Она папина удача. Она папин выигрышный билет. К Саше Лялька относится замечательно, да и попробовала бы она иначе, если рядом Марта. Когда умерла Люся, Марта еще работала в номере. Она-то и привела Ляльку из какой-то самодеятельности. Марта и Лялька в четыре руки занимались с маленьким Сашей, а потом то, что случилось у Ляльки с папой, стало казаться естественным и закономерным. Марта же не только не возражала против женитьбы зятя, а была даже рада. Всю же Лялькину бестолковость – не отличает перловку от риса, покупает двести граммов сахара, но четыре пачки соли, просит в магазине отрезать у битой курицы крылья, голову и лапы, вызывая у очереди совершенно естественный гнев, – так вот всю бестолковость бабушка отодвинула в сторону, взяв на себя быт, а Ляльке оставила цирк. Саша между ними, и ему хорошо. Вечером на арене он каждый раз, уже много лет, замирает, когда Лялька и папа творят чудеса, а дома, то бишь в гостинице, он ест Мартины тайком разогретые блины и слушает историю про то, как однажды Марта «словно с тобой» разговаривала с человеком из другого мира. Он материализовался на балконе, где она—ты представляешь? – вешала нижнее белье, и сказал, что пора ей уходить из аттракциона. «Это еще почему?»—возмутилась Марта, пренебрегая самим фактом появления на перильцах худощавого смугловатого господина, от которого пахло прохладой. «Оставить номер?» – и Марта сказала ему: «Кыш!» Незнакомец исчез, а вечером у Марты закружилась голова, и она упала лицом прямо в соединенные зеркала, не успев испугаться и смеясь неимоверному количеству отражений самой себя.