Отчет Брэдбери
Шрифт:
Анна была одинока. Это было очевидно для большинства людей. Но я этого не заметил. Она была крупной девушкой, немного неловкой, хотя и весьма привлекательной. Будучи студенткой в Эймсе, она получила прозвище Твинк, [3] которое несла с достоинством и юмором. Она хотела, чтобы я ее тоже так называл, и теперь я понимаю, что должен был сделать это. Но я отказался, довольно глупо сказав ей, что от этого прозвища мне грустно. Когда я слышал, как другие называют ее Твинк, я злился — на них, на нее.
3
Твинк (сленг)— «с приветом».
Все две недели до начала занятий мы хотя бы часть дня проводили вместе. Анна мне очень помогала. Она давала советы по
Анна говорила страстно, красочно, для нее не существовало запретов. Я не помню, о чем она говорила. Мне кажется, тогда я внимательно слушал ее, на долгие годы сохранив отчетливое ощущение ее личности. Я знал, что она обожала литературу и кино. Я знал, что она была единственным ребенком, что в раннем детстве ее родители развелись, мать воспитывала дочку в нужде, в школе у нее не было бойфренда, а в колледже появился жуткий поклонник-социопат. Ее отец был рассеянным и суровым. Она искрилась самоуничижительными шуточками, была полна политического пыла (она входила в несколько антиправительственных группировок), в ее случае подлинного, а не являвшегося средством получения сексуального опыта. Она умела хорошо рассказывать, и если в те дни я и наслаждался чьим-то обществом, то именно ее.
С началом занятий я стал реже видеть Анну. Поскольку она училась на год старше, у нас не было совместных лекций и семинаров. В отличие от нее, я еще не завел других друзей, которые оспаривали бы с ней мое время. Мы встречались несколько раз в неделю за обедом или ужином, всегда одни. Она следила за этим, отмахиваясь от друзей, избавляя меня, как я полагал, от их общества. В то время — почти весь первый семестр — я не касался ее. Мы не целовались, не держались за руки. Она не поднималась ко мне в квартиру. Я не видел ее комнату в общежитии для выпускников. Что бы ни думали о нас те, кто наблюдал за нами, мы не думали и не говорили о своих чувствах. Мы дружили. Никакой романтики. Я особо не размышлял о нашей дружбе, просто был благодарен за то, что время от времени мне есть с кем поговорить. Я понятия не имел, о чем думала она.
Я не говорил Анне про девушку, которая продолжала учиться в Колледже Вильгельма и Марии и полагала, что весной, после того как она окончит колледж, мы с ней поженимся. Формально мы ничего не планировали, но это само собой разумелось. Мы выросли вместе в Нью-Гемпшире. Я знал ее с начальной школы. Она была моей единственной девушкой в средней школе и после того, как мы прожили год на расстоянии, последовала за мной в Уильямсберг. Наши семьи дружили. У нас была одна история. Нас связывало слишком многое. У нее имелись другие, более выгодные возможности, но она выбрала Колледж Вильгельма и Марии, чтобы не расставаться со мной. На втором году обучения в результате непростительной небрежности она забеременела. Я договорился и заплатил за аборт. Почти всю среднюю школу, а потом несколько лет в колледже я воображал, что люблю эту девушку, люблю примитивно и бессмысленно, именно так, как я и представлял себе любовь. Я не говорил о ней Анне. Отчасти потому, что не видел для этого причин; отчасти потому, что меня унижало такое приложение (в то время это казалось зависимостью и скукой): девушка в Вирджинии, назовем ее Энн. Я думал, это лишь досадная ошибка, а эгоизм не требует комментариев.
Полагаю, с моей стороны было безобразным хамством не сказать Анне про Энн. То, что в Вирджинии есть девушка, с которой я слишком тесно связан, перед которой я несу огромную ответственность, не имело никакого отношения к природе и силе моих чувств к Анне, что совершенно не зависело от ее пола. Мне нравилась Анна. Я чувствовал к ней некую неуместную жалость, и это, боюсь, приносило мне легкомысленное удовольствие, от чего я не мог избавиться. Я не любил Анну, не чувствовал к ней физического влечения и не хотел иметь с ней ничего, кроме дружбы.
В начале ноября я совершенно случайно встретил одну из трех ее соседок по комнате, студентку, три года остававшуюся лучшей подругой Анны. Прежде чем она вышла за меня замуж, ее звали Сара Берд. Я зашел в кампус, обедал в кафе-автомате. Анна и ее соседка по комнате уже находились там, но кафе было переполнено, и я их не видел, пока не доел. Они подошли к моему столику. Анна представила ее.
Сара Берд. Двадцать один год. Из Индианолы, что недалеко от Де-Мойна. Ее отец, в скором времени ставший моим тестем, был священником в отмирающей англиканской церкви. На людях он представлялся образцовым человеком — образованный, мудрый, учтивый, с изящными манерами, почтительный, благородный. Дома, с женой и тремя детьми, он превращался в деспота. Мне удалось бегло познакомиться с его домашней личиной. Этого хватило, чтобы уничтожить во мне остатки христианской веры; лишь находясь в его присутствии, я понял значение выражения «вместе с водой выплеснуть ребенка». Совершенно ясно, что именно он являлся основной причиной многих, если не всех, эмоциональных слабостей Сары. Ее мать, аристократка-норвежка, по рождению принадлежавшая к лютеранской церкви и после почти тридцати лет в Америке едва говорившая по-английски, никак не могла предотвратить или хотя бы умерить нападки мужа, чьей излюбленной целью был старший ребенок — красивая, апатичная, чрезвычайно уязвимая Сара. Я его ненавидел все семь лет. Я внимательно наблюдал за ним всякий раз, когда он приближался к дочери. Я с трудом сдерживался, чтобы не вмешаться, сгорал от нетерпения вывести его на чистую воду. (Конечно, бред. Мне было чуть за двадцать. Я не мог стать соперником для этого человека.) Когда Сара умерла, я едва удержался от того, чтобы прилюдно не обвинить в этом его. Я не позволил ему провести поминальную службу. Больше я ничего не мог с ним сделать.
Сара стала моей женой. Я прожил с ней семь лет. Я знал ее лучше, чем кого бы то ни было до нее или после. Я любил ее так, как никого и никогда не любил. Она была самой красивой женщиной из всех, каких я видел. С самого начала я сознавал, насколько она уникальна. Она была худая и бледная. Во сне ее лицо становилось печальным. Вокруг нее сгущалась тьма. У нее были впалые, обведенные темными кругами глаза. Она была тихой, вежливой, пугливой, потому что была очень нежной и легкоранимой. Именно так я говорил о ней Анне (как она теперь утверждает, ее это совершенно не ранило), и Анна замечала, что таким образом я мог бы описывать некую эфирную барышню девятнадцатого века. На мой же взгляд, эти печальные особенности и составляли ее красоту, воздушную, асексуальную и, при всей ее печали, безмятежную. Сара была неотразима.
Во время той первой встречи она сказала лишь одно слово — «привет». Она с удовольствием предоставила беседу Анне. Как только мы познакомились, я, как это часто бывает, начал то и дело встречать ее в кампусе. С ней было нелегко заговорить, нелегко даже догнать ее. Если она не была с Анной, чье присутствие делало любую попытку контакта неудобной, то почти всегда находилась среди толпы однокурсников, парней и девушек, отличавшихся от нее, как свет от тьмы: шумные, разнузданные, беззаботные дикари, они жили так, словно считали, что никогда не умрут. Позже она мне говорила, что презирала их. Но среди них, говорила она, в самой гуще этого сброда, в их коллективном содрогании, ее боль притуплялась. Она чувствовала себя закрытой со всех сторон, когда не нужно ни говорить, ни думать.
К тому моменту, когда я вернулся в Нью-Гемпшир на День Благодарения, мне еще ни разу не удалось поговорить с Сарой наедине. В понедельник накануне Дня Благодарения умерла моя мать. Она давно болела. Обычный случай, длительное течение болезни. Конец, однако, наступил стремительно. Я был ее единственным ребенком, единственным членом ее семьи, поэтому вполне естественно, что мне пришлось заниматься похоронами. Мы не были так близки, как ей хотелось, но я любил свою мать. Я не смог увидеться с ней перед смертью. Теперь я остался один — отец давно умер, родственников у меня не было. Энн приехала из Вирджинии на каникулы. Она поддерживала меня на похоронах, и я был благодарен ей за участие. Тогда я видел ее в последний раз. Энн, Анна, Сара. Три женщины. Непостижимое соединение: единственные женщины в моей жизни, все одновременно. К тому времени, как я вернулся в Эймс, повинуясь животному инстинкту избегать любой дополнительной боли, я если и не забыл Сару Берд, то в значительной степени пересмотрел все свои прежние планы.