Отцовская скрипка в футляре (сборник)
Шрифт:
— Ты о ком это? — спросил Бодылин, раздувая усы. — О Якове, что ли? — Он покосился на Филина и сказал с мягким укором: — Шалишь что-то, голубчик.
— Стих такой нашел, Климентий Данилович, подкатило. — Помолчал и договорил, растягивая слова: — Промежду прочим, к тебе шел. У Гнилого ручья намедни фунтовый самородок поднял… — И слегка подмигнул Бодылину косым левым глазом.
— Ладно, ступай ко мне, скоро вернусь, — сказал Бодылин и снова повернулся к Славке. — Этак-то, бомбардир, не долго и головы не сносить. — Как бы желая убедиться, что голова у мальчика покуда на
— Каширин Славка.
— Конторщика, что ли, сын? — Бодылин перестал улыбаться. Крупное мясистое лицо его сделалось брезгливым: хозяин знал о запоях отца.
— Семьища у Егорыча… М-да… Вот ведь какая оказия. И не учишься, поди-ка?
— Бегал в школу одну зиму.
— А учиться охота?
— Ага.
— Ладно, скажи отцу: велю ему прийти ко мне. Потолкуем. Отдам тебя в коммерческое, что ли, на свой кошт.
— Вовремя же вы тогда оказались на площади, — Зубцов сочувственно улыбнулся.
Каширин поверх очков внимательно посмотрел на него и сказал колюче:
— Участия Бодылина в моей судьбе я не могу позабыть. И поэтому не гожусь ему в судьи…
— Я не призываю вас в судьи. И что проку судить его теперь, когда история уже вынесла свой приговор. Меня интересует Бодылин таков, каким он был. Тут вот какое происшествие…
— Что же, Анатолий Владимирович, — выслушав Зубцова, сказал Каширин примирительно, — коли такая срочная надобность, — я ваш покорный слуга. Только, если позволите, продолжим беседу на катере: мне предписаны морские прогулки.
Прогулочный катер бросало в разломы волн. Рвались и гасли за кормой богатые соцветья сочинских огоньков.
— Кипучих, неуемных страстей человеком был Климентий Данилович, — рассказывал Каширин. — Первобытно неуемных. Во всем: в инженерных новациях, в технических экспериментах, в рискованных проектах и предприятиях, в жажде наживы, в ревностном бережении всего, что считал своим. Вот вы задаете вопрос: кто-де он, делец или ученый? Прямолинейно это, простите за откровенность. Недюжинный человек, он в любом сословии многозначен.
Миллионы Бодылина существовали как бы символически. Наличные средства он сразу же пускал в оборот. Его постоянно обуревали реформаторские идеи: то драга, то разработка рудного золота, то подвесные канатные дороги, то шахтные транспортеры. Новшества нередко оборачивались убытком, но ежели везло, то разом — и техническая сенсация, и полная казна.
А вскорости опять пустая мошна. Раздаст деньги на сиротские дома, заложит сколько-то школ, снарядит геологическую экспедицию на Север, задумает железную дорогу тянуть к будущим сибирским Клондайкам…
Катер все углублялся в море. Огоньки Сочи уже давно растаяли и погасли. Мгла была бы совсем непроглядной, если бы не звезды. Они то осыпались жаркими искорками во вспученную волнами и шумом морскую хлябь, то, словно бы стянутые магнитом, смыкались в узоры на низком небе.
— Словом, и мореплаватель, и плотник… — сказал Зубцов.
— Если угодно — да. — Каширин вскинул острый клинышек бородки, сверху вниз
Конечно, в массе своей оно, как всякое купечество, было диким и алчным, но в этой массе встречались и весьма оригинальные натуры. Александр Михайлович Сибиряков, автор многих трудов по экономике и географии Севера, финансист знаменитых экспедиций Норденшельда и Григорьева, человек, чье имя и поныне носит один из наших ледоколов; Николай Васильевич Латкин, перу которого принадлежит более трехсот статей в словаре Брокгауза и Эфрона; Геннадий Васильевич Юдин, создатель уникальной коллекции книг, которые ныне составляют основу Славянского отдела библиотеки Конгресса США; Иннокентий Кузнецов, талантливый историк, археолог, журналист, писатель, — все они крупные купцы, золотопромышленники, денежные воротилы и вместе с тем весьма заметные величины в дореволюционной сибирской культуре…
Палуба раскачивалась под ногами, Каширин утвердился на ней прочнее, и, заключил тем же тоном:
— Климентий Бодылин с полным основанием может быть отнесен к их числу.
— А не идеализируете вы Бодылина? И энциклопедист он, и в горном деле хозяин не только по имущественному положению. В то же время сами говорите: делал деньги, чтобы двигать науку, двигал науку, чтобы делать деньги… Не кажется ли вам, что многое предпринималось им ради саморекламы: «Отец-благодетель града и храма, покровитель искусств и наук…»
— Во многом вы правы, но и не упрощайте: все ради прибыли. Климентий Данилович был прирожденным инженером, питал страсть к изобретательству, к смелым экспериментам. Они доставляли ему истинное наслаждение. В отношениях же с рабочими Бодылин слыл справедливым, во всяком разе никогда не унижался до обсчетов, спаивания, рукоприкладства…
— Видимо, слыл в своем кругу белой вороной, — сказал Зубцов, с удивлением чувствуя, что проникается невольной симпатией к этому многоликому Бодылину.
— Если хотите, да, белой вороной. Вообще он видится мне личностью довольно трагической. Помните у Горького, Егор Булычев говорит: не на той улице живу. Так вот, Бодылин тоже не на той улице жил и понимал это. Но перейти на другую улицу не хватало духа.
…Весна двадцать первого года. Схваченная апрельским утренником земля звонко вторила быстрым шагам Каширина. Остались позади хибарки Муравьиной слободки, под глинистым обрывом потрескивал истончавший ярульский лед. Впереди, за кромкой тесового забора, чернели скелеты яблонь бодылинского садоводства.
Пришлось долго стучать кованою скобою, пока калитка слегка приоткрылась, лязгнула цепь.
— Кого там бог дает? — голос показался Каширину смутно знакомым. Но откуда он мог знать этого старика со всклокоченной седой бородой, настороженно и недобро глядевшего на Каширина.