Отдать душу (сборник)
Шрифт:
Примечание того, кто назвался автором.
Если этот сборник выйдет в свет, очень прошу издателя предоставить мне два авторских экземпляра: один для меня, другой для автора. С уважением, Алексей Гравицкий.
ВОСТОЧНЫЕ МИНИАТЮРЫ
Друг мой, эти сказки - тебе.
Конечно, они далеки от твоей восточной культуры,
Но возникли под влиянием общения с тобой.
Здравствуй!
Мой приятель, художник...
Чингиз довольно потер руки, оглядел столы, что длинной чередой тянулись через весь дом. Простые скатерти, глиняные миски, кружки, кувшины. Вино, мясо, овощи,
– Проходите, дорогие гости, присаживайтесь, угощайтесь! Я рад вам. Вы сюда, а вы здесь. А тут я приготовил для вас место. Вот так. А я сяду здесь.
Гости рассаживались, принимаясь за угощения и степенные беседы. Хозяин радушно улыбался.
Улыбался день, бил струями свежего горного воздуха, врывался яростными потоками солнечного света в распахнутые окна.
– Дорогие гости!
– Чингиз встал, возвышаясь над столом, поднял рог с вином.
– Я рад, что вы пришли. Я пью это вино за вас. Друзья мои, я хочу, чтобы сегодня за этим столом было светло и тепло, и чтобы все слова, которые будут звучать, тоже были светлыми и теплыми. Когда меня положат в гроб и будут говорить обо мне хорошо, я не услышу. Так давайте не стесняться добрых слов при жизни.
Вино полилось, искрясь на солнце, словно морская гладь, будто золото волос. Беседы велись здесь неспешные, и каждое слово было дороже денег, отточенней дамасской стали.
Хозяин неспешно двинулся вдоль столов, стараясь каждому уделить должное внимание.
– Чингиз!
– кричали со всех сторон.
– Выпей с нами!
– Чингиз, подойди ко мне. Мне есть, что сказать тебе.
– Твое здоровье, Вильям!
– отозвался хозяин.
– Я рад тебе. Давно хотел сказать, ты велик, Вильям. Ты умеешь грустить и радоваться. Мало того, ты умеешь заставить других плакать и смеяться.
– Спасибо тебе, - мягко улыбнулся названный Вильямом.
– Скажу тебе, Чингиз, ты тоже велик. Ты художник, Чингиз, ты умеешь чувствовать тоньше. Твои картины чисты. Я так не могу.
– Не говори так, друг. Твои творения несут чистоты не меньше в этот мир. Твое здоровье, Вильям.
– Твое здоровье, Чингиз.
И снова череда гостей. Льется вино, щебечут за окном птицы, поют горы, светит солнце, греет черную плодородную землю, зеленую, словно изумрудами усыпанную, поляну.
– Выпей со мной, Чингиз. Я давно хотел с тобой выпить. В этот день так хорошо в горах, ведь ты распахнул свой дом, свою душу. Столько людей в доме твоем.
– Мой дом - ваш дом, Омар. Что я без вас?
– Не говори так, Чингиз, не надо. Ты художник. Большой художник. Ты поэт.
– Это ты поэт, Омар, не я. Я во многом учился у тебя, даже подражал в чем-то. Ты велик, Омар. Ты умеешь думать и чувствовать. Ты умеешь заставлять людей чувствовать и думать. Я так не могу.
– Можешь, Чингиз, можешь. Ты художник, Чингиз. Твои картины светятся. Они будто сотканы из света. Ты умеешь не меньше, Чингиз. Ты можешь много больше.
И снова, и снова... Столы, разговоры, шум, смех, солнечный свет, день, жизнь.
– Чингиз...
– Не стоит, Людвиг,
– ...нет, Винсент, ты велик, не спорь. Ты умеешь смотреть, видеть, учишь умению увидеть других...
– Чингиз!
И все это искренне, не натянуто, как бывает. Все это как само собой разумеющееся, а не как "за что же, не тая греха, кукушка хвалит петуха". Все это светло и чисто, все...
Стук в дверь оборвал поток теплых слов, чистых чувств и светлых мыслей. Гости чуть притихли. Чингиз распахнул дверь.
– Здравствуй, Чингиз-художник!
– Сосед переминался с ноги на ногу.
– Не будет ли у тебя немного соли?
– Будет, - улыбнулся Чингиз.
– Для тебя хоть мешок. У меня сегодня гости, проходи, садись за стол.
– Нет, мне только соли чуть. Я не хочу стеснять твоих гостей. Я лучше в другой раз.
– Проходи, проходи, ты никого не стеснишь, если будешь вести себя как человек. Другого такого раза не будет.
Сосед поддался уговорам и шагнул через порог. Пустые столы, уставленные вином и снедью, встретили его. Да ветерок, что сквозил из распахнутых настежь окон.
– Где же твои гости, Чингиз?
– удивился сосед.
– Вот они, смотри. И какие гости! Вон Вильям Шекспир, вот Омар Хайям, Гоген, Ван Гог, Бетховен, Чайковский. И еще...
– Извини, Чингиз, - пододвигаясь к дверям, произнес сосед.
– Я лучше в другой раз загляну.
И он ушел, но Чингиз не успел этому огорчиться.
– Чингиз, выпей с нами!
– Чингиз, я хотел сказать тебе...
– Чингиз...
А под утро, когда гости разошлись, Чингиз сел у окна, поставил на этюдник холст и принялся писать. Картину, творение, песню гор. Песню о великих людях, что умеют думать, чувствовать, смотреть, видеть, слушать, слышать, грустить и радоваться. Он надеялся, все еще надеялся, что сможет и сам хоть кого-то научить этому.
Краски
Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они жили, постигая окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили...
Это было давно. Очень давно. На заре человечества.
Они потеряли то, что так долго выискивали, вбирали по крупицам. Только самые утонченные из них еще различали малую часть тех красок, хоть и называли иначе. Кобальт, охра, индиго, умбра... Забавные названия. Еще забавнее звучали сочетания вроде "желто-зеленая", "нейтрально-черная". Куда девалась та поэтика, что звучала в цвете мокрой спелой вишни?
Они с грехом пополам различали цвета радуги. И то со шпаргалкой. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Потом и голубой смешался с синим. Какая разница, все равно ведь синее. И детям они своим это вбивали с рождения. Хотя дети чувствовали лучше: