Отдельная реальность
Шрифт:
Дон Хуан явно слушал мои жалобы.
– Ты еще слаб, – сказал он, – ты торопишься, когда ты должен ждать, но ты ждешь, когда ты должен торопиться. Ты слишком много думаешь. Теперь ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты думал, что ты не хотел курить ничего больше. Твоя жизнь – такая же проклятая неопределенность; ты недостаточно плотен, чтобы встретиться с дымком. Я отвечаю за тебя, и я не хочу, чтобы ты умер, подобно проклятому дураку.
Я почувствовал смущение.
– Что я могу сделать, дон Хуан? У меня большое нетерпение.
– Живи,
– Как я потерпел неудачу, дон Хуан?
– Ты думаешь обо всем. Ты думал о страже, и поэтому ты не смог победить его. В первую очередь, ты должен жить, как воин. Я думаю, что ты понял это очень хорошо.
Я хотел вставить что-нибудь в свою защиту, но он показал жестом, чтобы я молчал.
– Твоя жизнь довольно трудна, – продолжал он. – Фактически, твоя жизнь труднее, чем учеников Хенаро Паблито или Нестора, и все же они видят, а ты нет. Твоя жизнь труднее, чем у Элихио, а он, вероятно, увидит раньше тебя. Это расстраивает меня. Даже Хенаро не может пережить этого. Ты честно выполнил все, что я говорил тебе делать. Все, чему мой бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило верное, шаги не могут быть изменены. Ты сделал все, что нужно было сделать, и все же ты не видишь; но тем, кто видит, подобно Хенаро, кажется, будто ты видишь. Я полагаюсь на это, и я обманываюсь. Ты вертишься вокруг и ведешь себя, как идиот, который не видит, что, конечно, является правильным для тебя.
Слова дона Хуана причинили мне глубокое страдание. Я не знаю, почему, но я был близко к слезам. Я начал рассказывать о своем детстве, и волна жалости к себе охватила меня. Дон Хуан пристально посмотрел на меня на секунду и отвел глаза. В них был пронзительный блеск. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. У меня было ощущение, что две руки ласково сжали меня, и я ощутил непонятное волнение, нетерпеливое желание, приятное отчаяние в области моего солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную область. Я ощутил там жар. Я не мог говорить связно больше и забормотал, затем я перестал говорить совсем.
– Возможно, это обещание, – сказал дон Хуан после долгой паузы.
– Извините.
– Обещание, которое ты дал однажды давным-давно.
– Какое обещание?
– Ты, может быть, можешь сказать мне это. Ты помнишь это, нет?
– Нет.
– Ты обещал что-то очень важное однажды. Я думал, что, может быть, ты обещал охранять себя от видения.
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
– Я говорю об обещании, которое ты дал! Ты должен помнить его.
– Если ты знаешь, что было обещание, почему ты не скажешь мне, дон Хуан?
– Нет. Не будет никакой пользы сказать тебе это.
– Было ли это обещанием, которое я сделал себе?
На мгновение я подумал, что он, может быть, ссылается на мое решение оставить ученичество.
– Нет. Это
Я засмеялся, потому что я был уверен, что дон Хуан играет со мной какую-то игру. Я почувствовал озорство. У меня было ощущение приподнятого настроения при мысли, что я могу дурачить дона Хуана, который, как я был убежден, знал так же мало, как и я, о подозреваемом обещании. Я был уверен, что он ловил рыбу в темноте и пытался импровизировать. Мысль потакать ему доставляла мне удовольствие.
– Было ли оно чем-то, что я обещал моему дедушке?
– Нет, – сказал он, и глаза его заблестели. – Также не то, что ты обещал своей бабушке.
Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня засмеяться. Я подумал, что дон Хуан ставил мне ловушку, но я хотел играть игру до конца. Я начал перечислять всех возможных людей, кому я мог бы обещать что-нибудь очень важное. О каждом он сказал нет. Затем он перевел разговор к моему детству.
– Почему твое детство было печальным? – спросил он с серьезным выражением.
Я сказал ему, что мое детство в действительности было не печальным, но, может быть, немного трудным.
– Каждое ощущение – это путь, – сказал он, посмотрев на меня снова, – я также был очень несчастлив и боязлив, когда я был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет больше значения для меня, раньше было трудно. Я перестал думать о трудности моей жизни как раз перед тем, как я научился видеть.
– Я также не думаю о своем детстве, – сказал я.
– Тогда почему это делает тебя печальным? Почему ты хочешь плакать?
– Я не знаю. Возможно, когда я думаю о себе, как о ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям. Я чувствую себя беспомощным и печальным.
Он пристально посмотрел на меня, и снова в области живота я отметил необычайное ощущение двух рук, сжимающих его. Я отвел свои глаза, а затем быстро взглянул назад на него. Он смотрел в пространство мимо меня; его глаза были затуманены, без фокуса.
– Это было обещанием твоего детства, – сказал он после короткого молчания.
– Что я обещал?
Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся; я знал, что он чувствовал свой путь в темноте; однако, я несколько потерял свое первоначальное стремление шутить с ним.
– Я был тощим ребенком, – продолжал он, – и я всегда боялся.
– Таким же был я, – сказал я.
– То, что я помню больше всего, это ужас и печаль, которые я чувствовал, когда мексиканские солдаты убили мою мать, – сказал он тихо, как будто его память была еще мучительной, – она была бедной и покорной индианкой. Может быть, это было лучше, что ее жизнь была кончена тогда. Я хотел быть убитым с ней, потому что я был ребенком. Но солдаты поймали и избили меня. Когда я бросился на тело моей матери, они ударили меня по рукам хлыстом и разбили пальцы. Я не чувствовал никакой боли, но я не мог хватать больше, а затем они оттащили меня.