Шрифт:
Септимус Горацио Корнуоллис не соответствовал своему имени. С таким именем ему бы следовало быть министром, адмиралом или, по крайней мере, настоятелем прихода. На самом же деле Септимус Горацио Корнуоллис работал клерком в отделе компенсаций известной страховой компании лондонского Сити.
В своем имени Септимусу следовало винить отца, слыхавшего краем уха о Нельсоне; мать, отличавшуюся суеверностью, и пра-пра-прадедушку, который, как утверждали, приходился седьмой водой на киселе знаменитому генерал-губернатору Индии. После школы Септимус поступил на службу в страховую компанию. Был он тогда худощавым, анемичным, преждевременно лысеющим юношей. В школе ему сказали, что для молодого человека с его квалификацией место в страховой компании просто идеально. Уже после, размышляя над этим советом, Септимус испытывал смутное беспокойство, ибо даже он понимал, что квалификации у него не было никакой. Впрочем, это
Весь рабочий день Септимус проводил за стеклянной перегородкой на седьмом этаже, разбирая иски и страховые выплаты, не превышающие миллиона фунтов стерлингов. Ему казалось, что если он ничем себя не запятнает (одно из любимых выражений Септимуса), то лет так через двадцать его назначат заведующим отделом исков и компенсаций. Тогда он отгородится настоящей непрозрачной стеной и ковёр у него будет не из маленьких квадратиков зеленоватых оттенков. Может быть, он даже удостоится чести и будет ставить свою подпись на чеках в миллион фунтов стерлингов.
Жил Септимус в городке Севеноукс [*графство Кент, неподалеку от Лондона] вместе с женой Нормой и двумя детьми, Уинстоном и Элизабет. Сын и дочь учились в местной государственной школе. Жизнь Септимуса протекала по раз и навсегда заведенному расписанию, подразделы которого были запрограммированы как на мини-компьютере; но сам себе он казался верным хранителем традиций и порядка. Что ещё у него было в жизни, кроме порядка и привычек? Если бы кому-то вдруг пришло в голову совершить покушение на жизнь Септимуса, то для этого понадобилось бы понаблюдать за ним всего лишь неделю; тогда заговорщики знали бы, что Септимус делает в любую минуту года.
Каждое утро Септимус вставал в 7.15 и надевал один из двух тёмных костюмов в крапинку. В 7.55 он выходил из дома 47 по Палмерстон Драйв, перед этим проглотив свой неизменный завтрак: яйцо всмятку, две гренки и две чашки чаю. На станции, на I-ой платформе, Септимус покупал свежий номер «Дейли экспресс» и садился на поезд, отбывающий в 8.27 в Лондон. На пути к Кэннон Стрит, от которой было рукой подать до работы, Септимус читал газету и выкуривал две сигареты. В 9.07 поезд прибывал на Кэннон Стрит. Придя на работу, Септимус садился к столу за стеклянной перегородкой на седьмом этаже. В 9.30 принимался изучать первый иск. В 11.00 выпивал кофе и позволял себе выкурить ещё две сигареты, одновременно развлекая коллег рассказами о воображаемых успехах сына и дочери. В 11.15 вновь принимался за работу. В 13.0 °Cептимус выходил из «Большого Готического Собора» (ещё одно любимое выражение) на часовой обеденный перерыв, который он проводил в пабе, где выпивал полпинты пива с каплей лимонного сока и съедал дежурное блюдо. После еды Септимус выкуривал ещё две сигареты. В 13.55 вновь усаживался за бумаги и не отрывался от них до 16.00. В пятнадцатиминутный перерыв выпивал чашку чая с традиционным ритуалом из двух сигарет. В 17.30, минута в минуту, Септимус брался за зонтик и чемоданчик бизнесмена типа «дипломат» с серебряными литерами С.Г.К. сбоку, и покидал помещение, дважды повернув ключ в замке своей стеклянной клетки. Проходя мимо машинисток, Септимус бросал с наигранным весельем: «До завтра в то же время, девочки» и, спускаясь в лифте, мурлыкал мелодию из популярного мюзикла «Звуки музыки». Влившись в поток клерков, запрудивших улицы Сити, Септимус не отклоняясь, шагал к станции Кэннон Стрит. Его зонтик ритмично постукивал о тротуар. Он двигался плечом к плечу с банкирами, судовладельцами, нефтепромышленниками, маклерами, и Септимус не без удовлетворения думал о себе как о частице великого лондонского Сити.
Дойдя до станции, он покупал свежий номер вечерки «Ивнинг стандард» и сигареты в киоске, и прятал всё это в чемоданчике, поверх бумаг. Обычно Септимус садился в четвёртый вагон. Его поезд отходил с 5-ой платформы в 17.50. В купе у него было своё любимое место — у окна, по ходу поезда, рядом с лысеющим господином, неизменно с газетой «Файнэншл таймс» в руках, и напротив модной секретарши, которая зачитывалась толстыми душещипательными романами и жила где-то за Севеноуксом. Перед тем как сесть, Септимус извлекал из портфеля «Ивнинг Стандард» и новую пачку сигарет, клал их на подлокотник, а портфель и зонт водружал на сетку для багажа. Удобно усевшись, Септимус открывал пачку и выкуривал, читая газету, первую из двух, предназначенных на время пути сигарет. Таким образом, к вечернему поезду в 5.30 на следующий день у него оставалось восемь сигарет. Выходя в Севеноуксе он бормотал своим попутчикам «Спокойной ночи» (единственная фраза за всю поездку) и шёл к своему особняку по Палмерстон Драйв. В 18.40 он подходил к дверям дома. Между 18.45 и 19–30 он дочитывал газету или проверял домашнее задание сына и дочери. Найдя ошибку, он издавал укоризненное «ца-ца-ца», или вздох, когда ему попадались совершенно непонятные задачи по математике. В 19.30 его «благоверная» (ещё одно любимое словцо) подавала ему на кухне блюдо, приготовленное по рецепту из женского журнала, или любимые рыбные палочки (три) с горохом и жареной картошкой. И поскольку рыбные палочки назывались «пальчиками» Септимус всегда повторял одну и ту же фразу: «Если бы Всевышний пожелал, чтобы у рыбы были пальцы, то он одарил бы её руками», смеялся, смазывал продолговатые рыбные «пальчики» томатным соусом и поглощал ужин под аккомпанемент жены, пересказывающей главные события дня. В 21.00 он смотрел по телевизору новости Би-би-си (Коммерческое телевидение он не смотрел никогда) и в 22.30 ложился спать.
Распорядок этот соблюдался из года в год и нарушался разве что во время отпусков, которые Септимус тоже, естественно, проводил всегда одинаково. Рождество всё семейство отмечало либо у родителей Нормы в Вот-форде, к северу от Лондона, либо у сестры Септимуса в Эпсоме в графстве Суррей. Но пиком года был летний отпуск. Септимус покупал четыре путёвки и вместе со своей семьей проводил две недели в гостинице «Олимпик» на острове Корфу.
Септимусу не просто нравился налаженный ритм его жизни; любое, даже малейшее нарушение распорядка расстраивало его до глубины души. Казалось, ничто не нарушит его монотонного существования, от появления на свет до могильной плиты. Септимус был не из тех, о ком писатели пишут эпопеи. И всё же однажды рутинный распорядок жизни был не просто поколеблен, но потрясен до самого основания.
Как-то вечером, в 17.27, когда Септимус уже закрывал папку с последним иском, его непосредственный начальник, заместитель управляющего, пригласил Септимуса на короткую беседу. Из-за этого необдуманного шага Септимус вынужден был задержаться на службе до начала седьмого. Хотя машинистки уже ушли, Септимус в силу привычки махнул пустым столам и бросил безмолвным машинисткам неизменное «До завтра, девочки». Спускаясь в лифте, он, как всегда, мурлыкал знакомую мелодию. Едва Септимус вышел из «Большого Готического Собора», начался дождь. Септимус нехотя снял чехол с тщательно скатанного зонта и, подняв его над головой, стремительно зашагал по лужам к вокзалу. Он надеялся поспеть на поезд, отбывающий в 18.32. На вокзале Септимус простоял в очереди за газетой и сигаретами и, сунув их в чемоданчик, бросился на 5-ую платформу. Как будто назло, громкоговоритель, формально извинившись, объявил, что три других вечерних поезда отменены.
Наконец, Септимусу удалось протолкнуться сквозь вымокшую под дождем, напористую толпу к шестому вагону состава, который даже не значился в расписании. Оказалось, что вагон набит лицами, совершенно незнакомыми Септимусу. Но это было ещё не всё: в вагоне почти не оставалось свободных мест. Септимус с трудом отыскал место в середине вагона, спиной по ходу поезда. Забросив скомканный зонт с чемоданчиком на сетку для багажа, Септимус, скрипя зубами, втиснулся на своё место. Усевшись, он окинул взглядом пассажиров. Среди шести соседей по купе, не было ни одного знакомого лица. Какая-то женщина с тремя детьми буквально заполонила место напротив. Слева от него крепко спал пожилой мужчина. Справа, оперевшись локтями о дверь вагона, высовывался в окно молодой человек лет двадцати.
Взглянув на юношу, Септимус в первый момент не поверил своим глазам. На юноше была чёрная кожаная куртка и джинсы в обтяжку. Он насвистывал себе под нос. Его тёмные напомаженные волосы были взбиты спереди и зализаны по бокам. Во всей цветовой гамме его внешности лишь черная куртка и грязные ногти подходили друг к другу. Но что больше всего поразило чувствительную натуру Септимуса, так это надпись как бы из сапожных гвоздей на спине куртки: «А пошёл ты на.». «Куда катится страна, — думал Септимус. — Для таких типов нужно снова ввести воинскую повинность». Сам Септимус в свое время был освобожден от армии из-за плоскостопия.
Он решил не обращать никакого внимания на чудовище по-соседству. Потянувшись к золотистой пачке сигарет на подлокотнике, Септимус закурил и принялся читать «Ивнинг стандард». Пачку, как обычно, он положил назад на подлокотник: по дороге домой Септимус привык выкуривать две сигареты. Когда поезд, наконец, тронулся, парень, облаченный в черное, повернулся к Септимусу, оглядел его с ног до головы, взял сигарету из пачки, чиркнул спичкой и задымил как ни в чем не бывало. Септимус не верил своим глазам. Он уже было решил запротестовать, но вовремя вспомнил, что соседи вряд ли его поддержут: ведь рядом не было никого из привычных пассажиров. Подумав немного, Септимус пришёл к выводу, что благоразумие есть главная черта отважных (ещё одно любимое выражение).