Откровение Егора Анохина
Шрифт:
– Грешен, грешен, сатана и святых искушает, – смиренно перекрестился Михаил Трофимович. – Бес, а не Бог владел тогда душой моей…
– Хватит вам, хватит! – остановила Настя Анохина, который хотел говорить дальше. Смиренный вид Чиркуна-старика раздражал его. – Вспомнили, что было пятьдесят лет назад. Не интересно слушать… Расскажи лучше, – глянула она на Михаила Трофимовича, – как это на тебя сошла благодать Божья?
– Я еще перед войной задумываться стал о грешной жизни нашей. К чему она? Почему мы во зле живем? Может, помнишь, я иногда с тобой разговоры об отце Александре заводил?
– Помню,
– Это я ответы искал, зачем я сам зло творю? Для чего, для чьей радости я столько крови пролил?.. На фронте решил: если останусь в этом аду жив, значит, Бог есть, значит, это Он дал мне срок грехи мои замолить… В сорок шестом дали команду митрополита Тамбовского арестовать… Я сам его допрашивать вызвался, не допросы, долгие беседы с ним вел. Они-то душу мне на место поставили…
– И ты из Савла в Павла превратился, как просто! – усмехнулся, перебил Егор Игнатьевич.
– Не просто, ой как не просто… Отпустил я митрополита и с радостью открыл объятья страданию, как испытанию Божьему. Бог долго ждет, да больно бьет. И в лагерях Он меня ни на минуту не покидал, любящих и Бог любит, сохранил Он меня и привел сюда, в эту комнату, где душой моей бес овладел и повел по бесовскому пути, радуясь моим грехам. Может быть, Бог привел меня сюда, чтоб я мог здесь покаяться… – Михаил Трофимович положил ложку на стол, поднялся, перекрестился, поклонился низко в передний угол и вдруг рухнул на колени, снова, на этот раз истово перекрестился, поклонился в пол, ткнулся в чистый половик лбом и застыл, выставил костлявые лопатки на худой спине.
Одиноко и тоскливо звенела, билась муха о стекло. Настя беззвучно вытирала со щек безостановочные слезы, а Егор Игнатьевич видел себя на полу со связанными руками и с заткнутым ртом, видел, как течет кровь по белой стене из пробитой гвоздем руки отца Александра.
Дня через три Михаил Трофимович уехал в Красноярск, к сыну. Он зашел попрощаться к Егору и Насте. Был таким же смиренным, просил простить его за все зло, которое он принес им.
– Бог простит, а вину передо мной ты давно искупил. – Настя вдруг перекрестила его. – Живи с Богом!
Простились навсегда. Уезжал Михаил Трофимович уверенный, что никогда больше не увидит Масловки, родных мест, уезжал умирать на чужбине.
– Как меня тянуло сюда, в деревню!.. Тут хотелось доживать, – признался Чиркунов. – Не привел Господь! Видно, в чужом краю упокоятся мои косточки…
– Тебе только пятьдесят восемь лет, чей-то ты помирать собрался? – усмехнулся Анохин и еле сдержался, чтобы не добавить: «Тебя убивать будешь, не убьешь!» Побоялся обидеть Настеньку. Не прощала Чиркуна душа Егора Игнатьевича, словно знала, что еще немало страданий принесет ей этот смиренный старик.
– Я, когда бреюсь, вижу себя в зеркало, вижу, что от меня осталось… Это тебя время почти не тронуло, как сорокалетний смотришься, здоровье сохранил. А мне, видать, не долго осталось топтать землю…
– Все в руках Божьих, – проговорила быстро Настя, опасаясь, что они снова заспорят, не дай Бог, поссорятся напоследок. Она тоже уверена была, что больше никогда не увидит Михаила Трофимовича. – Богу одному ведомо, кого вперед к себе призвать…
На том и расстались. Поговорили Егор с Настей, повспоминали о Михаиле
– Ну, как там? – старался он не выдать своего интереса и того, что заметил, как она волновалась, вскрывая письмо.
– Приняли отца… Комнату ему, по-соседству, в том же бараке, добились. Теперь он за детьми смотрит, когда Николай с Валюшкой на работе. Слава те, Господи!
Егор Игнатьевич купил в Уварове, в церкви, Библию и начал внимательно перечитывать. Держал он ее в руках в последний раз сорок лет назад, подростком, когда учился в Борисоглебске. Помнил библейские события, но теперь видел их по-иному, удивлялся жестокостям, о которых рассказывала Священная книга, поражался, что творились они с Божьего благословения, одобрения, а иногда по его прямому наущению. Библейский Бог показался ему слишком жестоким и несправедливым. Душа не хотела принимать такого Бога. Не готов был Анохин принять слово Божье, закрыт был для него.
9. Седьмая чаша
И они кусали языки свои от страдания.
Появился снова в Масловке Михаил Трофимович Чиркунов через год, появился не один – с внуками.
Как сейчас помнит Егор Игнатьевич этот день. Помнится, Настя еще утром пожаловалась: сердце щемит что-то, тоскует, ай беда какая?
– Погода меняется, вот и щемит… Стареем мы с тобой, касаточка! – вздохнул Егор Игнатьевич. – Вот и начинает то там, то тут щемить…
– Нет-нет, что-то не так, чует мое сердце…
Летний день был. Август. На работу не идти. Они позавтракали и пошли в сад собрать яблоки. За ночь много нападало. Настенька из одних яблок варенье готовила, а другие на мочку пускала. Небо хмарное. Тучи, как осенью, небо закрыли сплошной пеленой. Прохладно. Дождем пахнет. Как всегда, в сад прибежал восьмилетний Петя, Дуняшкин сын, стал помогать им собирать в ведра опавшие яблоки. Помнится, они тогда успели полсада пройти, несколько ведер яблок Егор Игнатьевич отнес в избу. Собирают, переговариваются, вдруг слышат голос соседки, рыжей и рябой старухи, ехидной, шумоватой. Она, увидев их в саду, громко спросила с межи, с некоторым ехидным любопытством в голосе:
– Анастасия Александровна, Михал Трофимыч отдохнуть, что ль, приехал с внуками?
– Как приехал? Когда? – разогнулась, повернулась к соседке Настя и начала растерянно вытирать внезапно задрожавшие руки о передник.
– Рази ты не знаешь? – сделала удивленное лицо соседка. – Он у Ермолавны остановился?
– Я ж тебе говорила? – скорбно взглянула Настя на Егора Игнатьевича. – Сердце чуяло… Пойду я… Не случилось ли что с Колюшкой? Ой, чей-та я дрожу вся! – И она, не взглянув больше на соседку, быстро направилась к избе.