Откровенность за откровенность
Шрифт:
Как вы сможете описать любовь, если сами ее не знаете? — спрашивал когда-то Аврору один мужчина, которого она отвергла. Свято веря, что это любовь и что до него у нее не было случая узнать ее, он, очевидно, полагал, переспав с ней, подарить ей тем самым новую книгу. И, конечно, воображал, что писательницы с такой же жадностью приобретают жизненный опыт, с какой ученые ищут неопубликованные документы, а уж записать его никогда не упустят случая.
Дело в том, что вы много путешествуете, говорила одна дама — нашла объяснение. У меня была такая жизнь, что я вполне могла бы написать роман, доверительно сообщали ей читательницы, покупая ее книги, как покупают замороженные полуфабрикаты, потому что самим готовить некогда.
— Это
Вот для тети Мими каждая вещь непременно должна была иметь свое имя и свое место в мире. Это начиналось с правильной сервировки стола — вилка слева, нож справа, это продолжалось на аллеях парка Бомон, где она называла каждое растение: повтори, потом на горной тропе в Пиренеях, имя каждого пика, каждой вершины, повтори, требовала она, и Жюжю повторяла. И наконец в городе, куда бы их ни занесло, указывала названия улиц и площадей на табличках: прочти. А зверек так и остался безымянным.
И Глория тоже, на манер тети Мими, требовала, чтобы не осталось ни единого темного места в литературном мире Авроры, ведь иначе как перевести непереводимое, проникнуться неизвестным? Ей казалось, что писатель должен быть знатоком своего творчества: кому же, как не ему иметь о нем четкое представление? Теперь она знала, какой был зверек, — вот счастье-то; в «Африканке» она заменит это расплывчатое слово «сумчатым».
— По-моему, — сказала Аврора, — просто зверек лучше. — И тут же ощутила кожей светлый, мягкий живой комочек, его круглую головку, гибкий, словно сложенный из колечек пушистый хвост, его терпкий запах, и такое пронзительное тепло, и суетливые каучуковые пальчики, которые путали ее волосы, хотели свить в них гнездышко. — Да, — повторила Аврора, — лучше просто зверек.
Когда он соскользнул с ее плеча, когда упал на землю, и она наступила на него ногой и раздавила его, тогда ей в утешение сказали: Это же просто ПАЛЬМОВАЯ КРЫСА, их тысячи! Когда пришлось прикончить его, ударив с размаху о стену, чтобы прекратить содрогания маленького тельца, он стал всего лишь КРЫСОЙ, ПОГАНОЙ КРЫСОЙ.
— Мне холодно, — пожаловалась Аврора, и Глория взяла в руки ее босые ступни, положила их на свои теплые колени и принялась растирать. Все верно, думала Глория, вспоминая, что наговорила ей Бабетта, я веду себя как старая мамушка при белой принцессе, я рабыня Лолы, и Кристел, и Авроры, но что же делать, если они такие беззащитные, а я такая сильная, — и она продолжала растирать ноги Авроры, чтобы хоть как-то приободрить ее, — такая неимоверно сильная, такая безмерно сильная. Аврора не противилась, покорная, как дитя на руках у няньки. Это было несказанно сладостное ощущение, когда она поставила ноги чуть выше колен Глории, потом зарылась ими между смугло-золотистых ляжек, мягких, нежных, широких и уютных, и стала понемногу согреваться, а сухие ладони хлопотливо сновали, и она подумала, что ей приятно тело Глории, его цвет темного меда, его упругость, хотя никогда в жизни она не любила эту манеру — здороваясь, тереться щеками и смешивать румяна.
В том, как лихо Глория сгребала жизнь в охапку — будто мало просто жить как живется, будто все надо брать с бою, — она очень походила на Лейлу. Лейла была единственной подругой Авроры в Париже. Они познакомились лет десять назад у магазина «Монопри» [13] на Севастопольском бульваре. Лейла повалилась на тротуар — так падает женщина, сломав каблук. Она плакала, а толпа обтекала ее. Аврора предложила ей помочь, она отказалась. Дело было вовсе не в сломанном каблуке, мало ли что у нее болит, мало ли какое у нее горе, не лезьте, дайте ей поплакать одной посреди Сева-сто. Аврора все-таки заставила ее перейти бульвар. Они зашли в кафе на углу улицы Реомюра. Как только Лейла села, ее словно подменили, в ней появилась какая-то величавость, победи-тельность, даже задор, когда она заказывала аперитив из пива с горькой. Аврора догадалась: постоянная клиентка. Я угощаю, заявила она, как бы говоря пришедшей на выручку: ты больше не сильнейшая и не хозяйка положения, я уже взяла себя в руки, а стало быть, и судьба в моих руках.
13
Сеть дешевых супермаркетов во Франции.
Заказав по второй, она открыла свою корзинку, достала крошечного дрожащего щенка, закутанного в свитер, положила его Авроре на колени и сказала: вот, я вам его дарю!
Я ходила туда, объяснила потом Лейла, показывая куда-то в сторону Сены. Я им сказала: мне нужно ласковую, послушную и чтоб не росла, это для больного. Все деньги угрохала! Большим и указательным пальцами она пересчитала невидимые банкноты: вот во сколько обошелся щенок, плюс сухой корм, плюс ошейник с поводком. Это ПОМЕСЬ, добавила она с гордостью.
Собачку она покупала для отца, ветерана алжирской войны, доживавшего свой век в жалкой каморке неподалеку. Она задумала сделать ему подарок в знак примирения, потому что он заслуживал лучшей дочери, а теперь еще узнала, что он очень болен, и хотела, чтобы взамен ее была с ним рядом живая душа, как бы концентрат всей любви, которую она сама не смогла ему дать. Лейла, подобно всем обделенным любовью, до сих пор верила, что эта самая недоставшаяся любовь где-то есть, готовая излиться — был бы объект.
Он открыл ей дверь — исхудавший, с землистым лицом, сгорбленный, в облаке вонючего дыма от сигареты. Она не сразу узнала его.
Чего это? — спросил он раздраженно и словно не видя дочери. Лейла протянула ему собачонку: это тебе.
Он побелел, а потом пришел в бешенство, как бывало прежде, — тогда он заикался, изрыгая проклятья и угрозы. Но теперь закашлялся, зашелся так, что вздохнуть не мог, кашель раздирал ему грудь, его шатало. Сучка, хрипел он, пока Лейла вела его, подталкивая, к креслу, эта блядь вздумала дарить мне сучку! Пошла вон, сволочь!
Он еще сказал, мол, ее счастье, что его ноги не держат, иначе уж отвел бы душу, отлупил бы ее хорошенько, морду бы в кровь разбил, волосы повыдергал, а напоследок взял бы нож и прирезал ее как скотину, — а она скотина и есть, порка, сказал он, и ее мать такая же, и ее сестры, и Франция, которая бросила его подыхать.
По сути он в общем-то прав, тут же вступилась за отца Лейла, она — действительно проститутка, сучка — действительно сучка, а Франция действительно забыла о нем, кинув подачку — ветеранскую пенсию да неограниченный кредит на «голуаз» без фильтра, которые он смолил одну за другой. Но оскорблять ее он не имел права. Нечего называть ее блядью, в ее налоговой декларации значилось: «свободная профессия», которую она из моральных соображений предпочитала интерпретировать как «гуманитарную». А порка — вообще не французское слово.