Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Шурке показалось, что Быков сейчас ударит. Он испугался, толкнул Олега локтем, но Двухголовый и ухом не повел.
— На! Грабь! Жизни от вас, бестолочи, нету! И я нищим стану… На! — Устин Павлыч рванул на себе пиджак, выхватил бумажник.
— Ой, батюшка, с ума никак сошел! — закричала в зимней половине Авдотья Яковлевна.
— Бери! Знай Устина Быкова. Меня еще никто в жадности не попрекал, — совал отец Олега деньги, комкая их в кулаке, а глебовский мужичонко, смутясь, пятился к порогу.
— Ну что ты, Павлыч? Я к слову, бес тебя заешь… Прости… Спасибо. Озими у тебя больно хороши, — бессвязно бормотал он, кланяясь, сдирая шапку.
— Проваливай, — сквозь зубы сказал Устин Павлыч и выпроводил его за дверь.
Зато как он распахнул эту дверь, кинулся на улицу, заметив Платона Кузьмича, проезжавшего мимо на двуколке. Он зазвал, затащил в дом, сам привязал серого жеребца к крыльцу.
Управляющий не захотел идти в горницу, Быков вынес ему стул на кухню, усадил, кликнул Марфу, велел ставить самовар. Платон Кузьмич отказался от чая, не снял даже барашкового теплого картуза, не отогнул поднятого воротника у мохнатого, забрызганного грязью пальто. Распухший, с двойным подбородком в щетине, с отвислыми желтыми ушами, он нынче еще больше смахивал на старого борова. Он не говорил, а хрюкал, уткнувшись мрачно в воротник, дымя толстой папиросой, которую держал в горсти, как на ветру, тускло поблескивая золотым кольцом на безымянном жирном пальце, тоже обросшем щетиной.
Заглядывая Платону Кузьмичу в заплывшие поросячьи глазки, Устин Павлыч торопливо, беспокойно выспрашивал: нет ли писем из Петербурга, что слышно новенького, не собираются ли господа навестить родные палестины? Давненько не бывали, совсем забыли матушку — землицу, да и она их под запамятовала. Уж не из города ли Платон Кузьмич? Какая нужда погнала в этакую грязь, дожжище с утра, пальтецо и не отчистишь!
Управляющий сопел, дымил в лицо Быкову папиросой, отвечал угрюмо, коротко, прибавляя почти к каждому слову:
— Скверно. Глупо. Фу — у!
— Это вы насчет чего? — допытывался Устин Павлыч, пододвигаясь ближе, отмахиваясь легонько от дыма и как будто успокаиваясь. Ему словно начинало нравиться, что все скверно и глупо.
Чем сердитее фыркал и хрюкал Платон Кузьмич, тем довольнее становился Устин Павлыч, будто и не писал он недавно прошений вдовам — солдаткам, не убегал из избы, не выгонял бестолкового глебовского мужика. Он посмеивался, гладил стриженые усы, катал невидимое яйцо в ладонях.
— Что ни день — с фронта радость: городишко отдали, попятились верст на сто… Бери! У нас земельки много, девать некуда. И городов хоть отбавляй. Не жалко! — говорил он. — Опять же народишко, слава тебе, веселехонек. Уж так сладко живется, что с сахаром никто чай не пьет. Надоело. И белые пироги в горло не лезут. Сытехоньки!
— А ты чего хочешь? Фу — у!.. Воевать и пряники жевать?
— По порядку истосковались, дорогуньчик мой, Платон Кузьмич! — воскликнул Быков и заговорил серьезнее, без смешка: — Ведь вот хотя бы вас взять, к примеру. Усадебка-то на ком держится? Кто бьется — убивается, без лошадей, без работников, капитальчик сколачивая его высокоблагородию?.. А что получаете? Гроши и спасибо?.. Маловато — с. И вам покой нужен. Хоть вы и молодец молодцом, а надо же о старости подумать, Платон Кузьмич, дорогуньчик!
— Да, скверно, — кивнул барашковым картузом управляющий, повесив подбородок и тугие мешки щек на воротник. Он строго взглянул на Олега и Шурку, как они, притаясь в углу, хлопочут с глиной и свинцом. — Скверно, — повторил он, и Шурка по некоторым причинам согласился с Платоном Кузьмичом.
— Вот то-то и оно. Как ни кинь — без народу не обойтись. Ни вам… ни вообще… государству.
— Это кто же — народ? — спросил управляющий, кривя губы. — Ты, что ли, Устин?
— И без меня многонько найдется.
Платон Кузьмич фыркнул, смял папиросу, бросил ее к порогу.
— Пусть твой народ научится сопли вытирать… а там посмотрим.
— Да уж гляди, Платон Кузьмич, хорошенечко гляди! — заверещал Устин Павлыч, вскакивая со скамьи. — Тихонов, Ваня Дух, эвон половинку Барского поля, к Волге, отхватил… А польза вам какая? Доведись до меня, я бы знал, что мне делать. Хо — хо! Я бы знал, кого и чем отблагодарить!
— Глупо. Да… Балуется мой Васька, — согласился управляющий, тяжело поднимаясь со стула. — Пленных получаю. Всю землю буду пахать. Фу — у… Сам.
— И правильно. Слава богу! — обрадовался Устин Павлыч, проводил на крыльцо Платона Кузьмича, постоял, пока тот отвязывал жеребца.
Вернувшись, Устин Павлыч сделал то, чего, наверное, никогда не делал: сгреб Олега за чуб и ткнул носом в жестянку с растопленным свинцом.
— Кто тебе дозволил? Дом спалить хочется?.. Пошли прочь отсюда!
Ребята вылетели из кухни, и только это неожиданное обстоятельство помешало, конечно, лить из свинца буковки и печатать книжки. Типографам страшно было сознаться, что у них ничего не получилось с глиняными лепешками. Они жгли лучинки на шестке, терпеливо заливали ямки свинцом, а выковыривали вместо букв таких уродов, что смотреть тошно. Что-то плохо помогали им Иоганн Гутенберг и Иван Федоров, Первопечатники.
Они перебрались в комнату Олега, уселись с ногами на кровать, отдыхая от трудов и горя. Они шепотом толковали, что, если бы им позволили поторчать еще на кухне с часик, ну с полчасика, буковок у них было бы хоть завались, — вот сколько наделали бы, наотливали они буковок. В то же время изобретатели были довольны, что все так кончилось, не по их вине, потому что им уже надоело возиться со свинцом. Они обожгли себе пальцы и теперь украдкой почесывались, морщились, глядя, какие волдыри вздуваются на коже.
Интерес к печатанию книг ослабевал. Шурка нет — нет да и вспоминал Петуха и Растрепу, солдатские крестики, которые ожидали его на позиции, и начинал удивляться, почему он сидит на железной кровати Двухголового, словно у него нет дома собственной, деревянной. Чтобы отвлечься, он подогревал себя новыми планами: не попробовать ли, дуй те горой, заменить окаянный свинец чем-нибудь попроще, воском или смолой… ну, варом, на худой конец? Может, все-таки посчастливится заткнуть за пояс обоих Первопечатников?!