Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Пришлось действовать нахальством.
Натаскав воды полный ушат и выслушав благодарения и всякие пожелания по части здоровья, ума, красивой невесты (бабка не скупилась, болтала много лишнего, так что у жениха зардели уши), Шурка прямо подступил к делу.
— Бабка, — сказал он, насупясь, чувствуя, как горят уши, — мне надоело таскать тебе воду задаром. Спасибом сыт не будешь.
— Ах, ненаглядный ты мой, касатик! Вестимо, вестимо… Поисть захотел, божий работничек?.. Обожди чуток, я тебя угощу скусненьким, — засуетилась бабка, разыскивая в сенях корзину с кусочками. — Вчерась в Глебове у Шестипалого по отцу поминки справляли. Сама-то, хозяйка, больно рада, что старик ее развязал, помер. Расщедрилась, как в свадьбу, пирога с кашей мне отвалила… Середку я приберегла, мяконькая… Эвот она, да румянистая какая! Гляди, сколько каши-то. Овсяная, сытная. Кушай!
— Сама ешь. От меня, бабка, пирогом не отделаешься!
— Так чего же еще тебе? Пряников у меня не водится. Хлебушко и то бывает не кажинный день.
Шурка вразумительно объяснил, какой он ждет награды за свои труды.
— Родимый! Батюшко! — всплеснула бабка Ольга трясучими руками. — Дак я книжками избу оклеила… Ох ты, горе мое бестолковое, что наделала! Ты бы мне раньше сказал.
От такой новости Шурка чуть не заревел. Бабка пожевала губами, почесала седую голову и нашла выход.
— Поди в избу, касатик, дам скамейку… Лазай по стенам и читай на здоровьице, коли есть охота. Разберешь, глазастенький ты мой, бумага почесть новая… Беги, беги в избу!
Шурка заколебался.
— Да ты не бойся, — успокоила бабка, став очень догадливой, — Настенька тебя не укусит. Она, сиротинушка болезная, любит, когда придет чужой. Скушно одной-то лежать. В голову ей разное лезет, нехорошее. Сердится… Человека увидит — и радешенька. Ручкой, ножкой не шевелит, а баять охоча, все ей надо — тка знать. Ну, поплачет, пожалится. Известно — по ённой молодой судьбе ровно бороной прошли. Покарал бог, а за что?.. Иди, не сумлевайся.
Шурка полез за бабкой Ольгой в избушку, как в могилу.
Он с содроганием ожидал мрака, стонов заживо погребенного человека. «Погляжу книжки и убегу, — думал он, поеживаясь. — Интересно, что почитывал Миша Император, окромя «Антона Кречета», губа у него, видать, была не дура. Наверное, бабка клеила листочки с умом, подряд, как обои. Хоть половинка, да моя будет, про остальное догадаюсь, — обнадеживал он себя. — А на кровать и смотреть не стану… Ну ее, Настю, еще привидится ночью».
Шурка переступил порог и на всякий случай не притворил за собой плотно дверь, чтобы можно было убежать в любой момент. «Как у бабы — яги, а то и пострашней, — храбро подготавливался он к воплям и ужасам.
Но в избушке было тихо, светло. Пахло свежим можжевеловым веником, который валялся у порога. Багряный низкий свет вечернего солнца бил в окошко, расстилался по чистому полу червонной дерюжкой.
Сразу зарябило в глазах от картинок, глядевших на Шурку со всех сторон. Он разинул беспомощно рот от удивления и пронзившей сердце отчаянной горести.
Ах, что натворила бабка Ольга!
Все, все он мог предполагать, только не то, что увидел. Таинственные, мелкой, тусклой печати выпуски, их броские разноцветные обложки с кровавыми буквами заглавий и жуткими картинками облепили четыре стены, голбец, потолок — всю избу, да еще украсили ее вверх ногами, вкривь и вкось, как заблагорассудилось, — подвернулось бабке под руку. Какое добро погибло безвозвратно! Цены нет богатству. Хватило бы читать на год.
У Шурки душа перевернулась от жалости. Он задирал голову, острые глаза его бегали взапуски, вправо и влево, прыгали вверх и вниз. Он поднимался на цыпочки, безотчетно, неслышно ступая по червонному половику, совался ближе к картинкам. Каждое новое прочитанное им название вонзалось кинжалом в грудь. Он весь был изранен, заживо умирал от горя, видя, какое неслыханное счастье улизнуло от него, пролетело мимо носа.
Ой, провалиться бабке Ольге, старой, бессовестной карге, сквозь землю! Не давать ей пирога с кашей, кусочков и корочек, пусть помирает с голоду. Да за что же он таскал воду, надрывался, колол дрова, угощал грибами? Бабка просто издевается над книжками. Как у нее руки не отсохли, не отвалились напрочь от такого смертного греха! Видать, и половинки задуманной не понюхаешь, как тут ни вертись, ни кособочься.
— «Гарибальди»… «Палач города Берлина»… «Граф Монте — Кристо»… «Ганс Найденов Красная Сатана, или Месть студента»… «Пещера Лехтвейса», — глотал Шурка заманчивые обложки страстными глазами, судорожно ворочая вытянутой по — гусиному шеей. Шея скоро заболела, хозяин вынужден был укоротить ее до обыкновенных размеров. Он принял подобие столба, врытого в землю. В голове у него стучало и гудело. Его вывел из столбняка сердитый, дребезжащий голос:
— Ма — ма — ша?..
— Я, доченька, я… Чего тебе? — отозвалась бабка Ольга, возясь у печки. — Водицы, что ли, испить?
— Нет… На цыпочках ходит — кто?
Шурка попятился к двери. Разговаривала деревянная кровать, что стояла в углу.
Он не смел взглянуть туда, затаил дыхание, слушая, как бабка многословно втолковывает кровати, кто он такой и почему ходит по избе на цыпочках. Между прочим, Шурка узнал про себя массу новостей. Оказывается, он был работяга, каких поискать, материн помощничек, уважительный и дотошный паренек, уж такой липучий, чисто смола, вот пристал, и не отвяжешься от него, прости господи, охота, вишь ты, ему картинки поглядеть, такой грамотей, беспременно в дьячки выйдет, дан ему бог счастья, промысел богатый. Бабка не забыла помянуть о грибах, ушате с водой, поленьях, будь они неладны, дьяволы сучковатые, расшибить их мужику впору, да и то не всякому, а он, соплячок родимый, гляжу, так и чешет топором, токо щепки летят, скажи, как сахар колет!
— Мальчик, как тебя зовут? — скрипуче спросила кровать, немного подобрев после бабкиного рассказа.
— Шурка… — хрипло ответил он.
— Подойди ко мне, Шура, — приказала кровать. — Я тебя не вижу.
Какая-то сила толкнула Шурку в загорбок, он подошел к деревянной кровати и не увидел ничего страшного.
На соломе, под старым стеганым одеялом, лежала на спине жена Миши Императора. Шурка видел одну голову, а туловища, рук и ног будто вовсе не было, так плоско, словно по пустой соломе, расстилалось лоскутное одеяло. На кумачовой, засаленной до блеска подушке, во вмятине, как в яме, белело картофельное застывшее лицо с черными дугами бровей, прямым носом и серыми любопытными глазами. От изголовья толстой кудельной веревкой свисала почти до полу коса с блекло — синей, застиранной ленточкой, завязанной на конце узелком. Худая дымчатая кошка выглядывала из-под кровати и теребила голубой узелок лапой.
— Узнала! Узнала! — обрадованно проскрипела жена Миши Императора, ласково — жадно разглядывая Шурку, медленно усмехаясь белыми, сухими, точно склеенными, губами. — Под липами ихняя изба, мамаша, в нашем проулке… Кужлявая эдакастая липа — двойняшка у крыльца. Да, Шура?
— Эге… — кивнул он, не смея отвести взгляда от серых, живых, притягивающих к себе глаз, от мертво — белого, застывшего лица и голубого жалкого бантика, которым играла кошка. — Я на самую макушку липы забираюсь, — добавил он зачем-то и покраснел, сообразив, что хвастается, словно маленький.