Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Лодища у вас… у тебя, Леша, чистый пароход… Куда броненосец! На всей Волге нет ни у кого такой посудины. Чистая красота!
Ленька опять сделал известное движение рукой. Теперь он расправлялся с завозней, как с дедом.
— Дырявое корыто… Но я сживу со света Капарулю, ежели он мне к лету не сварганит настоящую шлюпку… Ну, знаешь, однопарку, с рулем… белую — пребелую! Веслом шевельни — полетит, как чайка… Обленился, понимаешь, старый леший, совсем от рук отбился у меня Капаруля-то, — доверительно сказал Ленька.
А дед кормил его, одевал, отвозил на лодке в школу и всегда приезжал за ним после уроков.
Шурка невольно выразил на лице растерянность, не то от дырявого корыта, не то от странного поведения старого бакенщика, который прикидывался водяным, а был просто лодырь. К тому же Шурка опасался, что Капаруля, встретившись, пожалуй, признает его и угостит за прошлое озорство багром, прогонит прочь, а то еще и выкупает, как обещал, в холодной осенней воде.
— Да ты не бойся, не утонешь, — усмехнулся Ленька, довольный впечатлением от своих слов. — У берега будем ловить.
— Я не боюсь, — ответил Шурка и прокашлялся, до того у него вдруг засипело в горле, как у заправского рыбака.
Ну где Капаруле помнить всех ребят в лицо! Да и забыл он, наверное, летние мальчишечьи проказы — у старых и малых нет памяти. Шурка, размыслив, перестал опасаться. Ему почудилось, что рубаха у него запахла окунями и подлещиками.
Между тем класс уже шумел, как всегда по утрам, чихал, пищал, стучал ногами. Мимо прошел, будто не замечая Шурки, Яшка Петух н с грохотом откинул крышку своей парты. Шурка побледнел от одной мыслишки, которая внезапно прыгнула ему в голову.
Это было не совсем то, о чем он думал ночью, узнав, что бабуша Матрена скоро явится гостить на всю зиму и мамка будет не одна, даже если он сгинет — пропадет на некоторое время, как бы провалится сквозь землю. Мыслишка вертелась поменьше, но таки порядочная, похожая на смелую разведку, от которой зависела победа в большом молчаливом затянувшемся сражении. Обе враждующие стороны истекали кровью, держались из последних сил, а сражению не предвиделось конца, и надо было что-то придумать, иначе и бабуша Матрена могла не помочь.
— Слушай, Ленька, что я тебе скажу, — зашептал Шурка, не спуская глаз с Петуха, который рылся в сумке, собираясь начать, по обыкновению, урок с поджаристого аржаного пряженца. — Слушай, хочешь уговор? Чур, между нами!.. Я тебе завсегда буду давать списывать задачки, коли ты… возьмешь меня сегодня… вдвоем.
И торопливо пояснил:
— Мне бы тут надо прихватить… одного человека. Идет?
— Без обмана! — согласился Ленька, даже не интересуясь, о ком шла речь, до того ему понравилось предложение.
Они громко ударили по рукам.
Тут Шурке показалось, что он продешевил.
— А… втроем нельзя? — заикнулся он.
Но было поздно, договор заключен, и Ленька решительно отказал.
— Тесно. Придется Капарулю с собой прихватить, грести-то вы не умеете… Опять же острога, знаешь, какая! Размахнешься в темноте да заедешь кому в брюхо заместо рыбины… Нет, никак нельзя. Нас и так будет в завозне четверо, не повернешься.
Пришлось Шурке на время поубавить аппетит. Но он не сомневался, что выжмет потом из выгодной сделки кое-что и для второго родного человечка, если тот пожелает. На лодке ведь не только бьют рыбу острогой, но, между прочим, и катаются.
Да, в жизни назревали важные перемены. Грозились разразиться великие, невозможно радостные события. Слава, слава пустякам, которые вытворяют чудеса почище колдунов, святых угодников и самого господа бога!
Теперь все зависело от расположения духа противной стороны. Шурка пойдет на самое постыдное, переломит себя, заговорит первый. Только бы не проморгать, не упустить счастья.
Оно находилось близехонько, его счастье, за соседней партой, спиной к нему, уплетало масленый пряженец так, что шевелились уши, и ни о чем не догадывалось. Но по тому, как оно мирно двигало ушами, не спеша чавкало, смакуя каждый кусочек, потряхивало лохмами, благодушно развалясь на скамье и болтая под партой ногами, Шурка уверился:
«Помиримся, помиримся!»
Счастье икнуло от сытости, перестало двигать ушами и болтать ногами, оглянулось, прошлось со скукой по Шуркиному лицу, как по пустому месту, и отвернулось.
«Нет, не помиримся…» — испугался Шурка.
На него вдруг нашло странное ощущение пустоты. Не только лицо, противное ему самому, было теперь пустым местом, — он чувствовал, что весь стал какой-то порожний, словно из него вынули душу и сердце, остались одна кожа да кости. Голова ничего не хотела соображать, дребезжала, как разбитый горшок. Кости скрипели и стучали, когда он двигался. В груди, в животе насвистывал ветер, а дышать было нечем. Да еще страх напал.
И не мила ему показалась старая, в фиолетовых ручьях и бочагах парта, изрезанная озорником Пашкой Тараканом. Не милы рыжий приятель — шкаф, мутная доска с поперечной трещиной, глобус на кривой ноге, с дырой в Индийском океане — весь этот любимый школьный мир с возней и шумом, с тишиной, чащобой поднятых рук стал ему тошен. Он уже не любовался, как всегда, березовой рощей, выросшей в классе. Не следил за учителем, когда тот разгуливал между партами, как в лесу. Не просил, не кричал горящими глазами, чтобы Григорий Евгеньевич выбрал его поднятую знающую руку — березку.
До уроков ли тут, когда он усомнился в самом важном, в том, что пустяки творят чудеса. Видать, никаких перемен в жизни не произойдет. Никакой радости не принесут ему сегодня вечером острога и завозня с теплиной. Он не посмеет пригласить Яшку на редкостную рыбную ловлю, а если и наберется духу — все равно толку не будет: Петух и разговаривать с ним не станет.
Страх, пустота измучили Шурку. Он превратился в мешок с костями. Последствия этого превращения не замедлили сказаться.
На уроке закона божия отец Петр, восседая в классе тоже мешком, но без костей, скорее похожий на куль с мукой, рассказывал, отдуваясь, про Христа и Иуду, как ужинал последний раз Иисус с апостолами, а потом пожелал прогуляться в Гефсиманском саду.