Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— В карма — ан положил! — торопливо, раньше других кричала Катька и победоносно оглядывала в кузне всех ребят, кроме Шурки.
— Умница, — хвалил Прохор и, раздувая горн, продолжал рассказывать, как заорал хозяин на бабушку, зачем она привела к нему Прошку.
— Ты бы еще грудного принесла! У меня взрослым мужикам делать нечего. Пошла вон, старая карга! — гнал он.
Бабушка повалилась хозяину в ноги, дернула Прошку за штаны, чтобы и он стал на коленки. Бабушка плакала громче и жалостливее, чем когда уводили стражники Прошкиного отца, когда хоронили мать, отправляли в приют трех Прошкиных братишек. Она кланялась, как в церкви, земным поклоном и упросила хозяина.
Попал Прошка в граверную мастерскую, где делали на медных валах рисунки для ситцев. Он подметал полы, бегал за водкой, лазая в щель забора, чтобы не увидели сторожа, получал оплеухи и подзатыльники.
Скоро заметил Прошка, что рука у накатчика Жупаева легкая, шутливая, а у мастера Юрина Михаила Евдокимыча тяжелая, что бьет мастер больнее всего по понедельникам, приправляя любимые святые изречения крепким русским словом. В этот день орал мастер на рабочих больше обыкновенного, придирался к каждому пустяку и грозил увольнением.
— У Юрина нонче архангел Михаил с дьяволом воюет, — подмигивал рабочим Жупаев. — Переложил вчера в трактире поп… Быть беде, коли не подсобим дьяволу.
Граверы складывались, покупали мастеру на похмелье косушку.
Поломавшись, Юрин принимал подарок, отходил в угол и, перекрестясь, отправлял горлышко бутылки в зубастый волосатый рот. И весь остаток дня Юрин вслух молился или размышлял о бесполезности человеческой жизни на земле, как это прежде делали знакомые Шурке по шоссейке странники в лапоточках и долгополых рясах, с жестяными чайниками, подвешенными к мочальным поясам. Мастер проповедовал смирение и послушание, клялся и божился, что ему и всем, кто последует за ним, будет уготовлено на том свете царствие небесное. Доброта его простиралась до того, что он называл Прошку ангелом, показывал кое-что из граверной науки. Прошка смекнул и по понедельникам, отправляясь на фабрику, просил у бабушки на «соточку».
— Он меня научит… дай денежку, бабка!
— Да нет у меня, Пронька, ни полушки. На хлеб вчерась занимала.
Прошка не отставал, ревел, и бывали понедельники, когда он бежал на фабрику, звеня в кармане медяками.
Опохмелившись, Юрин вылезал из угла, вытирал мокрые губы бородой, как платком, милостиво разрешал Прошке подойти к старым позеленелым валам, сложенным в мастерской, точно поленница дров. Под острым резцом Жупаева на валах, когда их вертели, пропадала зелень, валы червонно светились, как самовары, огненными змейками извивались и ползли по полу медные стружки. Прошке очень хотелось попробовать все это сделать самому. Мастер позволял взять и наточить на «ельшне» резец и с визгом всадить его в крутящийся, податливый вал.
— Трудись, ангелок, трудись… Бог любит работу, а пуще всего — смирение и послушание… В святом писании сказано: блаженны вы, когда будут поносить и гнать вас. Радуйтесь и веселитесь, — так гнали пророков, живших опрежде вас… Разумеешь? То-то же!.. Се гряду скоро, и возмездие мое со мною, чтобы воздать… Как точишь вал? Отонил! Где у тебя бельма, с — сукин сын?!
Подзатыльник валил Прошку с ног.
Он терпел, потому что Юрин, успокоясь, брал резец, мерку и показывал:
— Вот как надо… Помилуй мя, господи, согрешил я с тобой, ангелок.
Прохор рассказывал про своих старших товарищей, с которыми подружился на фабрике и которые ему, мальцу, как он говорил, глаза на жизнь открыли. Чаще других он упоминал накатчика Жупаева. По словам Прохора, это был беззаботный, какой-то голубой человек: и глаза голубые, и косоворотка голубая, и руки синеватые, умелые. Он все делал легко, как бы шутя, за работой постоянно пел и балагурил, и, должно быть, от него, Жупаева, выучился Прохор не унывать, скалить зубы, смело разговаривать с писарем и усастым военным на сходе, научился смеяться над богом, крепко бить молотом по наковальне, петь песни.
Как на Уводи вонючей
Стоит город премогучий… —
дребезжаще пел он, покашливая, а худые руки его, голубые от огня, выхватывали из горна светлый кусок железа.
Ребятня не уставала глядеть на знакомую диковину: осыпая искры, железо бешено отхватывало по наковальне трепака, превращаясь в лиловый гвоздь с большущей шляпкой. Гвоздь падал в ведро с водой и шипел там, а на наковальне, под молотом Прохора, появлялась на божий свет дышащая жаром подкова с острыми шипами.
— Ур — ра — а! — кричали ребята и бежали смотреть подкову. А Прохор, постукивая, поглаживая подкову, пел скороговоркой:
Полюбуйся, люд честной.
Нашей Уводью — рекой!
Если надо минералов
Иль косметики какой —
Не потрафит сам Чекалов,
Лишь умойсь ее водой.
— Чекалов — кто? — приставал Шурка, видя перед собой уж не подкову, а мутную речонку с расходящимися пятнами красок по воде, как петушиные перья. — Кто Чекалов, дяденька Прохор?
— Брадобрей… знаменитый парикмахер в нашем городишке.
— Это ты сам стишки придумал? — спрашивал Яшка.
— Жупаев. Он был у нас мастер сочинять.
Тут кузню оглашал молодецкий, разбойный посвист:
Эх, по улице я шел,
Про — кла — ма — цию нашел…
Не пилось, не елося.
Прочитать хотелося!
Но что это была за штука — прокламация, которую Прохор нашел на улице, и почему не пилось ему и не елось, кто мешал читать, — он не объяснял. Он только говорил, что фабрику, на которой довелось ему работать мальчишкой, прозывали Кавказом, а хозяина — Каустиком, едучий был, мазурик, хуже соды. Он рассказывал, что у Каустика деньжищ было прорва, он мог устлать дорогу от Кавказа до собственного каменного двухэтажного дома сотенными билетами, а рабочим платил копейки. Мастерскую, в которой работал, Прохор называл травилкой, добавляя, что травится и мрет там по сей день народ, как мухи осенью, оттого нет среди граверов стариков и не будет. И на всех фабриках и заводах так, и во всем мире так непутево устроено, — собачья жизнь у рабочего человека.
Но странно — рассказывал Прохор обо всем как-то весело, с прибаутками, словно рад был, что народ мрет, как мухи, что у него самого вампиры высосали кровь. Похоже, что хозяин Каустик и был этим вампиром.
— От ивановских, от питерских вампиров ушел, так к другому кровососу в лапы попался, опростоволосился, — смеялся и кашлял Прохор. — Ловок, бес однорукий! Подгребает начисто… Что в хваталку ему попало, то пропало… Далеко — о пойдет, ежели мужики хребет не сломают, заодно с Устином Павлычем.