Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— А ты себе верь, не ошибешься. И в тебе человек сидит. Человек — все!
— Эх, лучше всего, когда нет ничего! Как у Сморчка.
— Евсея не трожь, — заступался Никита, живо поднимая голову с плеча. — Он маленький. Сморчок, а душа у него большая.
— Вот ему в окопах растрясут германцы душу-то, поубавят! Посмотрим, каким вернется, чего заиграет на трубе, коли жив останется.
Трофим Беженец, молча сидевший у порога, на холоде, — в бараньей своей высокой шапке и лаптях, в домотканом, нездешнем зипуне поверх сопревшей холстяной рубахи, — вынул изо рта трубку и несмело подал голос.
— От гарно я жив вдома, хлопци!.. Як пан! Були у мене воли мицненьки, коненята, коровки добри… — заговорил он нараспев, краснея, как всегда, от застенчивости и восторга.
Беженец постоянно хвастался одним и тем же и, как приметил Шурка, даже говорил всегда одни и те же слова, точно рассказывал себе и мужикам заученную понравившуюся сказку.
— Мы с — пид Зборова. Чули про таке добренько мисто?.. Як згадаю хату биленьку, свитлу та хорошу… — пел он, осторожно выколачивая трубку о порог, сдвигая баранью шапку на затылок. Трофим причмокивал, улыбался, кивал, заглядывая, по обыкновению, мужикам в глаза, а те отворачивались, будто им за него было совестно. — Не вирыте? — спрашивал Трофим. — О — го — го! Маты божа!.. Як пан жив!
— Полно врать, — грубо оборвал Ваня Дух. — Жена твоя сказывала нашим бабам, как вы там жили, в своем Зборове: свиней у пана гонял… Тоже мне пан свинопас!
У Шурки сжалось сердце. Он видел, как побледнел Беженец, а потом залился заревом до ушей, закусил трубку; он хотел что-то возразить Ване Духу, но трубка мешала ему, прыгала в зубах. Трофим потупился и скоро ушел из кузни.
— Любишь ты, Тихонов, обижать людей, — сердито заметил Аладьин. — Дождешься, и тебя обидят.
— Сдачи дам… А тебе не надоело брехню слушать?!
— Каждый в жизни по — своему утешается. И это была правда.
Мужики приходили к Прохору тоже вроде бы за утешением, что-то выпытывали от него такое, чего ребята понять не могли. Но Прохор не утешал мужиков, напротив, будто дразнил, как дразнил он богом и колоколами Василия Апостола. Когда мужики проклинали все на свете, питерщик смеялся, что вот так дрова осиновые, сырые, шипят, дымят, а не разгораются. Ему в ответ глухо ворчали, что ветра нет, где же огню взяться. Он удивлялся, до чего драные шубы теплы, не прохватывает, а ведь давно дует ветрище. Аладьин соглашался с Прохором, но жаловался: каждый мужик врозь торчит, как прут, пальцем тронь — сломается. Питерщик советовал вязать прутья в метлу, тогда не обломаются.
— Нету лучше березовой крепкой метлы, — говорил он, — все начисто выметает. Сказано: не велик голик, а в бане и он Царь.
— Обойдемся без голика, ежели он царь, — бормотали мужики, злобясь. — Пожалуй, метла нам сподручнее… Осенние метлы-то больно хороши… Сейчас самое время вязать метлы.
Опять они толковали загадками, и не было в мужиках того смелого, властного нового человека, который обрадовал Шурку на сходе у казенки. Он скорее, этот Шуркин знакомый, проглядывал в бабах, когда они громко разговаривали между собой или забегали по делу в кузницу — слесарню.
— Ну, лентяи несусветные, дайте дорогу! — ругалась Марья Бубенец, продираясь к Прохору за ходиками. — Чем сидеть, табачищем вонять, лучше бы подумали, как с коровами быть. Ведь отберут!
— А тебе забота? — оживлялись мужики и зубоскалили: — Эвон, какая гладкая… Тисни тебя хорошенько — сметана по течет!
— Тьфу! — замахивалась на мужиков Марья гирями от часов. — Видно, мало на вас, меринах, ездят… Шкуру с мясом дерут, как на живодерне, а вы токо хвостами машете.
— Скажи, какая отчаянная без мужа стала! — оборонялись мужики. — Бока-то зажили?
— Станешь отчаянной, ай, ей — богу… на вас, безголовых демонов, глядя! Ну что ржете? Правду говорю!.. Болят у бабы бока — бьют пока… Кабы мы вас, ироды, так украшали, давно бы вся мужичья порода с копыт свалилась… У — у, заячьи души! Свои бока берегите, ведь под селезенку, под самый здых метят правители… Околевайте на печи, догадаемся сами, что нам делать, ай, ей — богу, догадаемся!
Ребята толкались под верстаком, прыскали смехом, зажимая рты, глядя, как чешет мужиков Марья, как дяденька Прохор корчится от хохота и кашля. А тут прибрел в кузню Василий Апостол в рваном дождевике, чугунных сапогах, и стало еще интереснее.
Дед первый, через головы мужиков, протянул дубовую лопату — ладонь племяннику, словно и не ругался с ним, не прогонял его из усадьбы. И дяденька Прохор поздоровался как ни в чем не бывало.
— Лезь к огню, — дружелюбно пригласил он. — Измок в господском-то решете… Не надоело, старый хрен, усадьбу сторожить?
Мужики, ухмыляясь, молча потеснились, но дед, обронил тяжелые длинные руки, остался в дверях, сутуло прислонясь к косяку, как погнувшееся в грозу дерево. Он только выжал мокрую бороду, словно тряпку.
— Зачем нелегкая принесла? — спросил Прохор весело.
— Приказано плуги готовить на весну, а они развалились, — сырым, сиплым голосом вяло объяснил дед Василий. — Починишь?
Мужики на полу встрепенулись, зарычали. Прохор мельком покосился на них, сказал, не раздумывая:
— Нет, не могу, дядя Вася. Не умею.
— Как не умеешь? Что ты! — вскричал и затрясся Ваня Дух. — Намедни чинил в Карасово лучшим манером.
— Разучился, — ответил Прохор.
Ваня Дух остолбенел, разинув рот. А мужики уже не рычали, — грохотали железным смехом. Бранясь, Тихонов выскочил вон.
— Плужишки-то припасете… для пленных? — спрашивали, жмурясь, мужики Василия Апостола. — Как бы им, пленным австриякам, по шеям не наклали… да и управлялу за компанию.
— А мне все едино, — пробормотал равнодушно дед, уставясь на свои дареные, в глине сапоги. Подошва на одном сапоге зияла щелью, хлюпала водой, дед приступил каблуком и отодрал подошву еще больше. — Мой-то меньшак… Герася… не пишет, — пожаловался он, двигая клочковатыми, в капельках дождя, седыми бровями.
Шурка съежился в своем уголке. Ему почудились у деда, под моховыми кочками бровей, в ямах, два знакомых бездонных омута. Снова они темно светились на шершавом, как дубовая кора, обветренном, морщинистом липе Василия Апостола.