Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Одно было верно — повернуло на зиму. Дни пошли ясные, ветреные, с морозом и звонкой тишиной. Солнце сияло низко, рыжее, с косичками, и совсем не грело. Приблизились и как-то сплошь поголубели дали — леса, увалы, деревни, — а все ближнее стало пестрым, в тонких меловых узорах. Иней круто осыпал озими, но еще проступала сквозь сахарные нетающие россыпи и ослепительные тенета густая, гривастая зелень. На волжском лугу, в полях по низинам, заполоскам и межникам точно холсты разостлали бабы. А между холстов, замерев, лежала трава, сизая от мороза. Березы и липы в селе похорошели, украсились чуть зримым серебристым пухом. Каждая лужа под ногами хрустела по — своему. Чугунная, гулкая земля не отходила и в полдень. Грязь на шоссейке, по закоулкам и всем дорогам, схваченная стужей, светилась темным блеском. Даже воздух, обжигая горло, светился. Барометр Григория Евгеньевича которые сутки обещал снег, однако тучи где-то запропастились, небо холодно, высоко синело на все четыре стороны.
— Встает зимонька на ноги, лучше и не надо, как поднимается, сразу на обе, ненаглядная, — крестясь, говорила довольная Шуркина мамка, прибегая с улицы, разрумянясь. — В ушате, под стоком, хоть топором лед руби… Вспомнила нас пресвятая Матрена — зимница, спасибо!
— А бабуша Матрена про нас забыла, — вздыхал Шурка, поглядывая на печь, где были спрятаны под валенками и тряпьем некие сухари. — Обещала погостить, а не является… беспамятная какая!
— Ну где же ей по грязи, слепой, идти. Несподручно. Теперича вот по морозу, посуху прибредет с палочкой, обязательно.
— Перевоза нету, — беспокоился Шурка. — Капаруля все баканы давно снял и лодку вытащил на берег. Лешка, рыбак, в школе ночует, на кухне.
Мать, улыбаясь, успокаивала:
— На машине по мосту бабушка переедет Волгу. Со станции, глядишь, кто и подвезет старуху до села… Слава тебе, как хорошо, истосковались по холоду!.. Ушат-то пора под сени прятать, хозяин. Раздерет, и обручи не удержат. Слышишь?
— А вот я его сейчас! — повеселев, расторопно хватался Шурка за шапку и бежал на двор.
— Да телушке, Умнице, соломы подбрось, колко в загородке… сенца дай, негоднице! — кричала ему вдогонку мать.
На Волге появились закраины. Лед был такой прозрачный, что ребята боялись ступить и с берега видели, как беззвучно, словно под стеклом, слабо струилась, медленно обходя камни, тягучая зимняя вода. Ося Бешеный, в лаптях и рванье, храбро ходил по закраинам с чекмарем и глушил рыбу. Наклонясь, высмотрев возле берега, на мели, в осоке, плотицу, он ударял по льду деревянной кувалдой. На льду вскакивал матовый пузырь, и оглушенная плотичка всплывала вверх белым брюхом. Ося поспешно вырубал топором лунку и, кинувшись на колени, поддевал пригоршней, как черпаком, из воды добычу. Иногда он не успевал пробить лунки, рыбина, очнувшись, поворачивалась хребтом и уходила вглубь. Тогда Катькин отец швырял на лед чекмарь, топор и громко, вразумительно ругался. Но стоило ребятам подойти ближе, как он начинал бормотать несуразное и, косолапо перебирая лаптями, убегал прочь.
— Он только на улице у нас такой бестолковый. А дома все понимает, — объясняла сконфуженно Растрепа.
— Почему? — дивились ребята.
— Уж такая у тятьки сумасшедшая болезнь. На холоде схватывает… затмение мозгов. Никакие лекарства не помогают… В избе обогреется голова, затмение-то и проходит.
— А говорят, он притворяется, твой батька. Спасается от войны.
— Да поди-ка, притворяется! — вспыхивала Катька. — Как зачнет зубы скалить, ну чисто бешеный и есть… того и гляди укусит.
— Дядя Ося выздоровеет. Ему заметно лучше стало, — говорил Шурка, и было приятно, что Растрепа, стрельнув в его сторону зелеными, кошачьими глазами, откликалась:
— Уж так хочется, чтобы выздоровел… Худо с бешеным-то жить.
Слава тебе, его замечают, Шурку! Пусть мельком, походя, и на том спасибо, откликаются хоть одним словечком. Он виноват, — ну и терпи, мучайся, жди прощения. И он мучился, терпел и надеялся. Сегодня словечко да завтра два, дело-то, смотришь, потихоньку вперед идет, не назад, как-нибудь сладится. Сам он поглядывал исподтишка в родную сторону довольно часто, но много говорить не смел, боялся испортить все, как тот раз с проклятыми камешками и Анкой Солиной. Правда, у него в груди, в самом горячем местечке сердца, давно было припрятано для Растрепы такое сокровище, что она, узнав, умерла бы от радости и позабыла, что им надо мириться, просто бы ему в ножки поклонилась от счастья. Но это спрятанное сокровище принадлежало Шурке лишь наполовину. Другой частью распоряжался Петух… Ах, если бы он не противился!
Шурка заговаривал с Яшкой при каждом удобном случае о серебряных крестиках, сухарях и солдатских котомках, но не успевал добраться до самого нужного ему, что всякое дело сподручнее ломить втроем, чем вдвоем, — Петух в последнее время почему-то плохо его слушал, всегда сворачивал разговор на другое. Видать, Петушище догадывался, куда гнет приятель, и не хотел ни с кем делиться сокровищем, продолжая упорно считать, что третий человек тут лишний.
Вспомнив это, Шурка грустно вздохнул. Оглядел большие, изгрызенные мышами, тяжеленные валенки Растрепы с веревочными подошвами, которые она возила на ногах, как лыжи. Покосился на старый, вязанный из вигони материн платок, — Катька замотала им голову, словно Марфа — работница, а длинные, вытянутые концы пропустила себе под мышки, для тепла, и завязала узлом на спине. Из платка торчал красный мокрый нос. Шурке стало еще грустнее.
Пожалуй, Яшка прав. Втроем никак не получается. В таких валенцах и вигоневом платке далеко не убежишь. До станции не дойдешь — сдохнешь от усталости, и мороз прохватит до кишок. А неизвестно, когда дадут им на позиции теплые шинели и ловкие кожаные сапоги с голенищами. Может, совсем не дадут; говорят, солдаты сидят в окопах разутые и раздетые. Не минешь воевать в какой ни есть своей обутке и одевке. Хороша будет разведчица в пудовых валенцах и вигоневом платке! Ворон пугать еще можно, а русского царства — государства не спасти.
«Навязалась Растрепища на мою головушку, пристала, как репей… одни мученья. Вот думай, заботься, а она морду воротит, не смотрит на тебя, будто ее и не касается… Возьму и брошу думать, пропади ты пропадом!» — сердился он, гневался, что план его бежать на войну втроем проваливается не только из-за Яшки, но прежде всего из-за каких-то дурацких валенок и платка.
Он не хотел думать о Катьке, но, как всегда, кто-то упрямо заставлял его это делать. Вон все ребята еще ходят в школу в башмаках, а Катька уже влезла в чужие валенки, потому что башмаков у нее нет, а босиком по холоду много не набегаешь. И материн платок, как его ни завязывай под мышками, мало греет. В чем будет Растрепа ходить в школу, когда навалит снега и березы затрещат от мороза? Придется ей сидеть на печи, не за партой. Эвон как прозябла, вся стала синяя, как юбка с белыми горошинками.
Ему было жалко Растрепу, что у нее непутевый отец, а еще больше жалко себя — у него, Шурки, никакого отца нет, даже бешеного.
Между тем синяя юбка и вигоневый платок с красным, мокрым носом мелькали по школьному двору, в перемену, среди ребят вихрем, всех задирали и от всех увертывались. Изъеденные мышами валенки с веревочной подошвой носили Растрепу, как сапоги — скороходы, почти что по воздуху. Кошачьи глаза ее горели веселым зеленым огнем, таращились на девчонок и мальчишек и только не замечали, не хотели видеть белобрысого мученика, который одиноко замерзал на школьном крыльце. Растрепа затевала игры и драки, смеялась, кричала громче всех, развязала и бросила на землю материн платок — до того ей было жарко — и после уроков первая предложила бежать домой не дорогой и не тропкой, а Гремцом, по льду, как это всегда ребята делали зимой.