Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Вот тут и разберись, кто прав.
Дежурные выскакивали по два и по четыре раза без шапки на улицу узнать, с какой стороны в конце концов дует проклятущий ветер да и есть ли он на самом деле? Крутил, вертел снег, света белого не видать, а теперь, гляди, успокоился, кажись. Пожалуй, чтобы не ошибиться, лучше написать: «а ветра не было, ребята врут». Зато уж облака, тучи всякий сочинял, какие кому нравились. И все бывало правдой: пока пишешь дневник, много перемен произойдет в небе, выдумывай на здоровье, сочиняй, за небом все равно не угонишься.
Дежурный имел право прибавлять от себя, что считал заслуживающим внимания: про снег, дым, птиц, животных, — кто что заметил. Иные лодыри писали в «Дневник природы» два — три слова. Ленька Капаруля, не любивший, как известно, ничего, кроме Волги и рыбы, чтобы отвязаться, нацарапал однажды: «Погоды никакой не было». Шурке же, когда он бывал дежурным по классу, не хватало страницы в клеенчатой толстой тетради. Советов друзей он старался не слушать, вообще гнал всех вон из класса. Хорошо было писать одному.
Иногда он нарочно прибегал из дому пораньше, чтобы на свободе, вольготно, в полное свое удовольствие, расположиться за учительским столом и добавить от себя, без точек и запятых (они только мешают, когда пишешь), что в роще, у церкви, на сухой елке, которую все ребята знают, есть, кажется, гнездо клестов, там непременно уже вывелись птенцы, иначе зачем бы клестам, отцу и матке, кружиться ошалело возле дерева, поминутно пырять в дупло? А доподлинно узнать одному невозможно: елка высоченная и без сучков. Григорий Евгеньевич обещал устроить в школе «Уголок живой природы», вот и надо притащить к елке пожарную лестницу из сарая, залезть и все гнездышко перенести в класс, выкормить птенцов (еловых шишек и сосновых в роще хоть завались), а весной, как потеплеет, клесты подрастут, выпустить их на волю… Дорогу сегодня страсть перемело, две подводы разъезжались и не разъехались, возчики утопили в снегу лошадей, пришлось распрягать. А в поле за селом, у кузницы Вани Духа, видны большущие и глубокие следы, должно, волчьи, а как их отличить от собачьих, он не знает… Да вот еще пропустил позавчера дежурный М. И. Тихонов, не записал в дневник самое главное, редкостное: позавчера в большую перемену солнце было с ушами, эдакими огневастыми, порядочными, торчком, целых два уха, справа и слева, как у человека. Потом бабы в селе говорили — Шурка слышал, — что знамение это к беде. А вовсе не к беде, и никакое это не знамение; всем известно, что уши бывают у солнышка от мороза, то есть когда большой морозище — это игра природы, как говорил на уроке Григорий Евгеньевич. А Митьке Тихоне, зеваке, не давать больше писать дневник: он ничегошеньки не видит и не понимает…
Отлично было также в воскресенье, в непогоду, когда на гору надолго с козулей и лотком не высунешься, не побояться вьюги, удало повесить шапку на озябшее ухо, как делает Митрий Сидоров, и, ступая боком против ветра, а то и задом наперед, коли нет моченьки, где труском, где ползком, на карачках перебираясь проселком через сугробы, очутиться вдруг возле школы. Послушать, как гудит церковная роща, как плачет в верхушках сосен непогода, поскорей отряхнуться по — собачьи на крыльце и без Аграфениных еловых подмог и крика обить валенцы начисто, до последней снежинки, самой обыкновенной шапкой или варежками. Еще в сенях особенно весело, по — праздничному поэдороваться с Григорием Евгеньевичем, который уже тут как тут, словно видит, что ты торчишь у двери.
Потом, разговаривая в коридоре шепотом, если с тобой увязались приятели и приятельницы, на цыпочках, чтобы не обеспокоить Татьяну Петровну, пробраться в класс. Постоять в дверях, удивляясь, что класс как бы чуточку не твой; не то чтобы вовсе чужой, а немножко не такой, как всегда: непривычно пустой, тихий и холодно — гулкий. Наверное, поэтому воскресные гости стараются не шуметь, продолжают говорить сиплым от простуды шепотом, кашлять в кулак, добираются осторожно до своих парт. Тут ничего не изменилось, все по — прежнему родное, разве что остывшее за ночь, особенно черная крышка парты, как ледяная. От нее сразу зябнут руки. Но беда невелика: можно гусиные лапы греть попеременно за пазухой, а стриженую белобрысую голову, которая неожиданно начинает выпрашивать у хозяина шапку, надо почаще и посильней царапать пятерней, тогда в волосах заведется электричество и тепла хоть отбавляй. Скоро за делом — за красками, глиной, за журналами «Вокруг света» и «Природа и люди» — становится и вовсе жарко.
А тут еще заглянет в класс Григорий Евгеньевич в бумазейной враспояску рубахе, в валенках и овчинной безрукавке по — домашнему, посидит с тобой за партой с краю, помолчит, покашляет, посмотрит твои глиняные художества и, смеясь, скажет негромко:
— Слон у тебя не получился. Гм… Может, кота сляпаешь, чтобы глина не пропадала даром? Если постараться, выйдет обязательно. Например, хобот превратить в кошачий хвост, а?.. Действуй смелей! Усы не забудь.
И ни о чем не спросит, не станет гладить по голове, а только взглянет грустно — ласково в глаза, все понимая, и стиснет одобрительно Шуркины плечи.
— Ах ты, мужичок мой с ноготок, искатель Праведной книги!.. Нашел?
— Н — не — ет…
— Ищи! Во всяком деле, брат, самое главное — не падать духом, верить. Упорства побольше, упрямства, понимаешь? Обязательно свое найдешь… а я помогу. Нуте — с, живи молодцом!
Но, конечно, на первом из первых мест среди школьных утех стояли опыты. Когда Григорий Евгеньевич появлялся в классе с микроскопом и банкой с настоем сенной трухи или с красно — синей подковой, которая притягивала к себе гвозди, а то и с настоящим маленьким паровичком, то есть паровой, как бы игрушечной машиной под мышкой, рисовальщики замирали от восторга, потом сломя голову кидались к учителю смотреть. Начиналась давка, возня, драка, пока Григорий Евгеньевич, став строгим, не отсылал всех обратно по партам и не устанавливал справедливо нерушимую очередь вызова к столу.
Ой, какие чудеса высматривали они в капле воды под микроскопом! Стоило сунуться к трубочке, приложить к увеличительному стеклышку глаз, сощурив для удобства другой, как пропадали стены и окна класса, пропадал Григорий Евгеньевич, Катька Растрепа, от нетерпения накручивавшая на пятерню свою медную проволоку, — все, все пропадало как бы навсегда, будто и не было никогда и ничего на свете, кроме этого, иного, неведомого мира, который вначале окружает тебя кромешной тьмой. Да вот и самого тебя нет, ни рук, ни ног не чувствуешь, все похолодело и умерло от ожидания, одно сердце неугомонное стучит, да вытаращенный глаз, от напряжения налитый кровью, смотрит в трубку; глазу больно — до того он уставился, чисто впился в стекло, в его черный блеск.
— Я ничего не вижу!.. Ничегошеньки нету! Сломался микроскоп! — отчаянно — жалко вопит, сердится, погибает один растяпа.
— Спокойно, — говорит негромко, добро учитель и что-то делает с твоей пустой, несоображающей башкой, — чуть подальше глаз от трубки… Вот так, ищи фокус… Нуте — с, как теперь?
— А — а! Вижу!.. Какие махонькие! Да сколько их!.. — слышен иной, теперь уже торжествующий глас.
— Ну, то-то же.
Рогатые букарахи, палочки, обросшие волосинками, крошечные шевелящиеся цепочки, шарики с усиками, змейки, кусочки сжимающегося студня и еще невесть какая тварь невообразимой красоты, оказывается, живет себе поживает в капле воды, как в море, на вольной волюшке, на широком просторе. Эта немыслимая, невозможная тварюга плавает себе и ныряет, гоняется за добычей, пирует, отдыхает и вдруг на твоих глазах внезапно и просто делится пополам, умножается в числе, — жизнь кипит, погибает и рождается, бурлит, не зная удержу.
Шурке казалось, что он смотрит не в микроскоп, не в трубочку с увеличительным стеклом и зеркалом — отражателем, а в светлое движущееся окошко на Волге, очутившись сызнова ночью на завозне с жаровней и острогой, глядит, не отрываясь и не мигая, в чистую, густую, полную жизни воду таинственного Капарулиного царства…
От микроскопа каждого отрывали силой. И потом не одну неделю толковали, дивились ребята между собой про то, что видели в капле воды, рисовали с воодушевлением в тетрадках живые цепочки, палочки и шарики с усиками и дразнили девчонок «инфузориями».