Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Папка, обману — ул! — закричал сердито Шурка, приходя в себя. — Обещал подождать меня и не подожда — ал!
Отец поднял голову от гончарного круга, оглянулся, и Шурка задохся от волнения: на него глядел прежний батя, приехавший на сенокос из Питера, непоседа, всегда что-нибудь ладивший на дворе или дома, даже в страду, после обеда, когда все мужики на селе отдыхали. Он только что не свистел сейчас, батя, не высовывал по — мальчишески язык на сторону, как это делал раньше, но лицо его было прежнее, приятно — беззаботное, открытое, подвижное, то самое, как в Заполе, когда он собирал вместе с Шуркой последний раз белые грибы, «коровки», и в глазах у него от удовольствия, что «коровок» попадается много, бегали — скакали живчики. Нынче лицо бати было еще и какое-то молодое, оттого, должно быть, что он побрился, как в праздник, и закрутил усы.
— Прости, брат, не заметил и сам, как взялся, — сказал отец, усмехаясь, и обласкал Шурку впервые, как вернулся с войны, горячими, довольными глазами. — Ну, смотри, Шурок, учись… горшелем станешь, мастером.
— Ты меня обучишь? Да?
— Непременно. Вот сотню, другую горшков сделаю, продадим, заткнем дыры, поосвобожусь и научу. Горшки, брат, — грязное рукомесло, последнее, как прежде считали, а по теперешнему времени самое хорошее, верное. На кусок хлеба завсегда наляпаешь, каких ни есть, хоть одних кулачников, кашников, сидя дома, заработаешь малость. А много нам и не надобно.
Шурка торопливо разделся и не отходил от отца до обеда.
При нем, при Шурке, совершилось долгожданное чудо из чудес: из невообразимой глиняной дряни появился на божий свет второй горшок — ведерник, точь — в–точь такой же, как первый, губастый красавец, ну прямо родной его братишка. Старший посиживал на табуретке и немного уже тосковал в одиночестве. Произошло чудо так: отец сунул одну руку вовнутрь сляпанной им толстой, безобразной посудины и, подталкивая другой рукой круг и одновременно как бы поглаживая, лаская грязной ладонью наружную поверхность посудины, прижал, как заметил Шурка, согнутый указательный палец изнутри плотно к глине и повел им, крючком — пальцем, медленно вверх, и глина принялась вздуваться, превращаться на глазах в горшок, грубоватый, но уже с заметно крутыми боками и узким горлом. Ладонь бати снаружи горшка и согнутый палец изнутри двигались вверх одновременно, словно пропуская промеж себя мягкие толстые стенки посудины и внимательно следя, чувствуя, какие они там получаются, стенки горшка, такие ли, какие надо. Отец повторил этот прием несколько раз, под конец чуть касаясь глины руками. И с каждым разом горшок становился крупнее, выше, тоньше, губастее.
Потом батя взял деревянный нож, окунул его в кринке, в воде и, толкая круг, прошелся ножом по поверхности горшка, теперь наоборот, сверху вниз, снимая с него лишние комочки, шершавины; мокрой тряпкой чуть слышно навел на горшок как бы глянец, поправил ему губу, пропустив ее между пальцами, согнутыми желобом вместе с тряпкой.
Гончарный, такой неказистый деревянный круг, замирая, двигался тихо, и форсистый ведерник, точно подбоченясь, поворачивался перед ошеломленным Шуркой, показывая ему крутые серебристые бока, любуясь сам собою, спрашивал: «Ну как, гожусь щи варить, кашу, картошку?»
— Хоро — ош! — завопил Шурка, оглядываясь на мать и Ванятку, которые были тут же, таращились, как и он, а бабуша сидела у печки и тоже не спускала с отца остановившихся мутных глаз, — все равно Шурка требовал, чтобы все они глядели на новое отцово творение. — Готов ведерничек, совсем, совсем готов, смотрите же!.. Снимай с круга, тятенька, не трогай, пожалуйста, больше, испортишь! — переходя с крика на шепот, молил он отца, не дыша над горшком. — Ой, да не трожь, говорят тебе! — опять кричал, требовал он.
— Небось, не испорчу… Пожалуй, и вправду готов, — согласился отец, щурясь, придирчиво оглядывая ведерннк, и на его открытом, довольном лице отразилась удача, в глазах запрыгали живчики.
Он прошелся еще раз легонько мокрой тряпкой и осторожно, в ладонях, словно не касаясь горшка, перенес его на скамью, пододвинутую быстро матерью. Скамья эта заранее была посыпана песком нагусто, чтобы сырое дно горшка не прилипло к дереву. Теперь два ведерника — брата, не отличишь, который старший, который младший, как есть двойняшки, посиживали на кухне рядышком, довольные, веселые, как Шурка и батя, как мамка и бабуша.
— Ах ты, ладушка наша, — бормотала — приговаривала бабуша Матрена, — брильянтовые рученьки, чтоб им устали не знать, не ведать, завсегда работать, как на гармонье играть… — И сызнова тянула свое: — Пальчиком коснусь и увижу… Да когда же можно-то будет? А?.. Не доживу, помру!.. — клохтала она счастливым смехом.
— Подсохнут чуть — отправим отдыхать на полицу, а там через денек — другой и на печку, на полати пускай забираются греться. Сразу в тепло ставить горшок нельзя, особливо на горячие кирпичи: может дать трещины по дну, — охотно пояснял батя Шурке, крутя цигарку, раскуривая ее, мокрую, испачканную глиной.
Цигарка затрещала, застреляла дымными крупинками.
— Берегись, убьет! — пошутил отец.
А вечером к Шуркиной неумолчной радости прибавилась другая: светить отцу лучинкой. Мать загодя отыскала и принесла с чердака светец — железную палку в аршин ростом, а может и поболе, ржавую от долгого безделья, как бы расщепленную натрое с одного конца, а с другого на четырех широких лапах, крестом, чтобы железина не падала. Светец поставили на пол, на противень, возле отца. Мать пододвинула к светцу таз с водой, припасла нащепанную, связанную в пучок лучину.
Отец сам выбрал из пучка длинную лучинку, зажег и вставил ее накосо в тройные железные рожки. Чадя едучим дымом, то вспыхивая, то затухая, лучина роняла нагоравшие угли в таз, в воду. Если угольки сами не падали, отец помогал им это делать, ударяя гончарным ножом по лучинке.
— Ну вот, следи, поворачивай, чтобы горела ровней… Обламывай, гаснуть не давай, зажигай от нее новую лучинку, — говорил, учил отец, передавая Шурке гончарный мокрый нож и тотчас же отнимая его. — Не думал, не гадал при лучине жить, а приходится, в мальчишках я ее застал… Да ты вилку, что ли, возьми, Шурок, проволоку какую, голыми-то пальцами не хватай. Премудрость не ахти какая, главное — обламывай почаще, — повторил он, — дымить лучине не позволяй, а то все глаза выест за вечер.
Свет от лучины был, конечно, одно горе, не мягко — ровный, незаметный, как горела керосиновая лампа, а беспокойный, постоянно колеблющийся, изменчивый, или слишком большой, пламенем, не то совсем слабый, один чад и дым. Не зевай, гляди в оба! Шурке это и нравилось — не зевать и особенно глядеть неподвижно на сунутую в железный расщеп косо, горящим концом несколько книзу, лучинку. Ему казалось — лучинка живая, она вовсе не горит, а живет своей короткой, непонятно — интересной, огненной жизнью. Весело потрескивая, она таращится вокруг огромными розово — светлыми изумленными глазами, я тогда на кухне света хоть отбавляй, куда больше, чем от жестяной лампы — трехлинейки, с которой мать обычно управляется вечером по хозяйству. Лучинка, разгораясь, и светит, и смеется, и балуется, неожиданно падая красными угольками в таз и мимо него, на противень, даже на пол, и разговаривает на своем трескучем непонятном языке, и тогда Шурке отлично видно, как батя творит чудеса из глины, а мать теребит, прядет белый тугой кудель льна. Шурке становится жарко и глазам больно, он жмурится, отодвигается от светца в сторону. Однако не успел он это сделать, как лучинка замирает, светлые глаза ее начинают мигать, потом и вовсе закрываются, лучинка еще немного, сонно потрещит, побормочет и, засыпая, дымит, дышит одной горечью и копотью, в кухне сразу делается темно, совсем плохо видать. А Шурка не может оторваться от лучинки, которая еще чуть жива, еле дышит и мигает слабым бледным огоньком, довольная, что она прожила свою короткую жизнь и отлично справилась со своим делом. Не поминайте ее лихом и не жалейте! Вставляйте поскорее в светец новую, подлинней, попрямей, чтоб на дольше хватило. И она, другая лучинка, будет так же славно гореть — светить людям, не так, конечно, как светит Данило своим вынутым из груди красным сердцем — солнышком, а все-таки подходяще, можно на кухне и горшки делать, и лен прясть, и уроки зубрить, хотя бы одним глазам…