Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Пой, я послушаю… В Тифинскую у тебя складно получалось.
— А что? — задорно отвечает мать. — У нас ноне кажинный день праздник, не хуже Тифинской. Эвон, гляди-ка, гости по лавкам сидят… мест не хватает, вот сколько у нас гостей!
И это была истинная правда.
А как-то утром, очнувшись ото сна, не то собираясь это сделать, потягиваясь под одеялом, Шурка услышал с кровати, как в кухне, в тишине, мурлычет отец.
Вот полночь наступает.
Луна горит светло.
И полк наш выступает
С бивака своего… —
тоненько, не своим, каким-то ребяческим голоском, проникновенно напевал батя.
Горы, вершины.
Карпатские долины.
Кладбища удальцов…
От этих правильных слов солдатской песенки, которую он не знал, от батиного слабенького голоска у Шурки, как всегда, когда он слушал хорошие песни, больно и сладко защемило в горле, сдавило, трудно стало дышать. Ему тоже захотелось петь про Карпаты, про батин геройский полк, который, должно быть, идет в ночной бой, а луна горит ярко — холодно, и видно кладбище удальцов в долине, между гор: белые кресты, как березовая роща. Мотив песенки 6ыл простой, какой-то знакомый. Похоже было, что идут — торопятся на войну солдаты по шоссейке, стучат новыми, крепкими сапогами по камням, и штыки в лад шагам и песне качаются у них над зелеными фуражками, молодецки повешенными на правое ухо. Нет, ружей у солдат не было, когда они торопились на станцию, на поезд. Ну, все равно, «наши жены — ружья заряжены, вот кто наши жены» — громко разливалась тогда по селу песня. Вспоминая об этом, Шурка пел без слов за отцом, подтягивал ему про себя, и сладкая боль не отпускала его горло.
В закрытые глаза ему ослепительно — снежно светило окошко в спальне, как в раннем детстве когда-то; под веками, в прозрачной воде плавали, сшибаясь, рассыпая звездочки, синие, золотые и красные круги, — значит, разгорался на дворе красный зимний денек. Пахло березовым дымом из печи. В сенях звенела ведрами мамка: верно, спозаранку, не дожидаясь его, Шуркиной, подмоги, таскала тяжелыми, обмороженными ведрами воду из колодца в ушат. А батя, посиживая один на кухне, ляпая свои горшки, все тоненько, ребячески пел — мурлыкал про Карпаты, и Шурке уже виделось другое, знакомое, самое дорогое, чего ему хотелось и отчего в горле была уже иная сладость. А хотелось ему, как бабуше Матрене, весны.
Вот, прогоняя последние холода, прилетят, точно свалятся с неба, грачи, живо сойдет снег, зазвенят ручьи и жаворонки, запоют но скворечням желтоносые скворцы, трепыхаясь черно — коричневыми, в светлую крапинку крылышками. Уж не одна верба, все сиротины ивы и осины украсятся, уберутся, как на гулянье девки, серебристо — пушистыми, неброскими для глаза, но дорогими для Шурки ожерельями и сережками. Вздуется и посинеет лед на Волге, появятся у берегов полыньи, и как-нибудь к вечеру, после теплого ливня, бесшумно и медленно тронется на реке лед, величественно поплывет вниз, к железнодорожному мосту, вначале просторными грязно — серыми полями, с еловыми вешками прорубей, с зимними косыми, рыжими от проступившего, протаявшего навоза дорогами, унесенными темными бревнами, лодками. Ломаясь, ускоряя ход, льдины загудят, загрохочут, налезая на берег, льдина на льдину, и мутная, сильная вода начнет прибывать воистину не по дням, а по часам и минутам. На какое-то время станет холодно и ветрено — так всегда бывает во время ледохода на Волге. Но скоро тепло вернется. Внятно запахнет на дворе просыхающей глиной, прошлогодним листом и молодой, чуть видимой травой и еще невесть чем отрадным, весенним. Еще больше станет светить и греть высокое, незакатное солнце. Почем зря будут клевать в заводи проголодавшиеся за долгую зиму ельцы, окуни, плотва, только успевай насаживать червей, забрасывать удочку. Зеленым дымком закурятся ближние и дальние леса и перелески. Захлопочут мужики и бабы, стосковавшиеся за холода по настоящему делу, схватятся за плуги, бороны, лукошки. На золотом цветке мать — и–мачехи, первоцвете, похожем на махонькое солнышко, закачается на ветру с раннего утра до позднего вечера неприметная труженица — пчела. И хорошо будет идти из школы домой тропкой, полями, смотреть на первоцвет, на пчелку, наклониться, потрогать это низкое маленькое солнышко и не сорвать, чтобы не обеспокоить пчелу, и брести нехотя дальше, слушая жаворонков и ручьи, заглядывая на ходу в книжку (ее дал из своего шкафа Григорий Евгеньевич), может быть, ту самую, что рассказывает смешно, кому живется весело, вольготно на Руси. И не знает, не ведает эта книжица, и учитель не ведает, что вольготнее и веселее всех живется нынче Шурке…
В воскресенье мать жарко вытопила печь и, как только выгребла дочиста угли, замела особенно старательно помелом горячий под. Не завтракая, стали сажать в печь горшки калить перед обжигом. Шурка, забравшись на печь, подхватывал с полатей и печи какие попадались под руку белесые теплые ведерники, кулачники, передавал матери, а та носила их на кухню, к отцу. Он сидел возле шестка, на табуретке, перед раскрытым устьем печи, дышащей зноем, и деревянной рогулькой живо ставил посуду в печь, надевая один горшок на другой, дном вверх, рядами. Первый ряд, самый дальний, — опрокинутые корчаги, подкорчажннки, ведерники; на них садились, уцепившись горлышками за днища, полуведерники, четвертные, а всех выше забирались легкие, крохотные кашники и кулачники.
Печь набили горшками по заслонку, матери не осталось места для чугунка со щами и сковороды с картошкой.
— Ничего, подогрею обед на лучинках, на таганке, — сказала она, — а не то снесу к сестрице Аннушке, попрошусь, пустит, чай, в свою печку, если топила… Да и коровий чугун снесу, холодное пойло скотина не любит.
Она так и сделала.
Наутро, раным — рано разбудила мать Шурку.
— Вставай, скорееча, — сказала она шепотом, чтобы не потревожить бабушу и Ванятку. — Будем помогать отцу перекладывать горшки.
Шурка вскочил, как встрепанный, побежал на кухню.
Начиналось самое важное и таинственное, никогда им не виденное. Отец, как вчера, сидел у шестка. Вид у него был, что у нищего: одет в какое-то рванье, валявшееся на чердаке, он в старой Шуркиной, развалившейся зимней шапке, спущенной на уши, в коротких худых варежках. Деревянная рогулька уже торчала из печи.
— Принимайте, ставьте на пол. Положу дрова, обратно будете мне подавать в печь, — коротко объяснил — распорядился он. — Да поворачивайтесь, остынут горшки — поминай их как звали, — добавил он беспокойно — строго. Лицо бати сурово — требовательное и вместе с тем торжественное. Он докуривает цигарку, щурится, поводит по — тараканьи усами, точно ворожит — колдует.
Тусклый свет трехлинейки слабо, но ровно освещал кухню, прибранную, как в праздник. И мамка была чисто одета, умытая, причесанная, тревожно — проворная. Проснулась, конечно, и бабуша, сунулась было подсоблять, но ее прогнали на кровать, чтобы не мешала: ощупью принимать и подавать горшки невозможно, перебьешь. Да и мамки как бы уже не было на кухне, а были одни ее вездесущие голые руки в меховых рукавицах; они схватывали на лету с рогулек горшок, переносили его на пол, ставили беззвучно в ряд, и нет опять мамкины руки у шестка, тянутся за ведерником, отец не успевает подавать.
— Скорей, скорей! — торопит мать батю. — Санька, ты чего?
Шурка опомнился, отыскал варежки, кинулся к печи.
Горшки были так горячи, что грели ладони сквозь ватные варежки. Значит, прокалились, как надобно. «Чур, не лопаться, не биться, миленькие вы мои!» — разговаривал Шурка с горшками.
Как только загромоздили пол вынутой посудой, мать принялась подавать отцу дрова, припасенные еще с вечера. Шурка видел, как батя установил в печи, вдоль ее кирпичного пода, по обеим сторонам, длинные березовые кругляши — подкладыши, а на них принялся быстро укладывать поперек колотые плахи. Потом он глубже надвинул шапку, даже козырек отогнул на глаза, и полез в печь, в жар, на слаженный им березовый мост.
— Подавайте! — приглушенно сказал он оттуда. Шурка с матерью, толкаясь, бросились к горшкам.
Из печи валил сухой жар. Чем там дышал отец — неизвестно. Его не было видно, остались, как у мамки, одни руки в коротких дырявых варежках. Эти варежки беспрестанно высовывались из устья, схватывали подаваемые горшки и тесно, с хрустом и скрежетом, устанавливали их на дрова, в том же порядке, как они сидели, когда калились. Кажется, Шурка не успел мигнуть, как пол на кухне стал пустым и в устье показалось распаренное, в саже и крупных градинах пота, измученное лицо бати. Мать бросилась навстречу, отец обхватил ее шею варежками, и она вынула его, как вынимала Шурку, когда он парился в печи. Она усадила отца на табуретку, с жалостью, поспешно утерла ему своим чистым фартуком багровые, мокрые щеки, лоб, подбородок.