Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
И пошел к порогу, расталкивая ребят, точно опасаясь, что еще не такое скажет, чего и сам боится. Трофим Беженец торопливо уступил ему дорогу в сени, поклонился. Он по — прежнему считал деда за старшего в усадьбе и побаивался.
— Охо — хо — о!.. Всяк за себя стоит, один бог за всех, — вздохнула тетка Ираида.
— А ты, баба, видела, когда он за всех, бог? — спросил Василий Апостол, оборачиваясь с порога.
Глаза его блеснули безумно. Ребята попятились подальше от деда и его неожиданных страшных слов.
— Как это можно увидеть! — отозвалась за онемевшую Ираиду сердито, набожно сестрица Аннушка. — Старый человек, а брякнул такое…
— Бог за всех… стало, и за меня, — не слушая Аннушки, усмехался в бороду дед, но так горько, что лучше бы он этого не делал. — Когда это было — за всех? За меня когда? — совсем злобно крикнул, спросил он. — Я не помню!
— Господь с тобой, что ты городишь?! — запричитали испуганно мамки, сестрица Аннушка громче всех. — Против кого?.. Опомнись, Василь Ионыч! Что с тобой?.. Дайте ему воды испить!
— Со мной ничего, с богом что? — громовым голосом, как в чулане, когда он молился и разговаривал со всевышним, корил его, точно так заорал сейчас дед Василий, и ямы под сдвинутыми мохнатыми бровями полыхнули огнем — пожаром. Шурке и всем ребятам показалось: в кути на мгновение встало зарево и ослепило их, обожгло. — Что с ним, с богом? — грохотал, спрашивал дед из сеней. — Почему он молчит, бог?!
И хлопнул дверью с такой силой, что мигнула во весь матовый абажур лампа на столе, раскрылись дверцы у книжного шкафа и в наступившей тишине в крайнем окне, на шоссейку, задребезжало стекло и долго, тонко звенело, словно жаловалось на что-то.
Встревоженно — растерянный Григорий Евгеньевич убирал газеты в шкаф и не мог его сразу закрыть на ключ. Шурка кинулся помогать, не смея встретиться взглядом.
Народ стал расходиться по домам. Шурка по себе чувствовал, всем было как-то неловко, точно они, мужики, бабы, ребята, не один учитель, обидели Василия Апостола, и с этой обиды он, кажется, стал заговариваться. Один бешеный выздоровел, слава тебе, так другой пятит, гляди, с ума.
Теперь никто не осуждал деда. Мужики, выйдя на улицу, закуривая на дорогу, молчали, как будто каялись, что не остановили вовремя старика и учителя, и вот чем все кончилось: дед славил, славил господа бога да сам и разругал его.
Мамки шептались, крестились:
— Грех-то какой! И не замолить…
Глава X
КОМУ ДО ВСЕГО ЕСТЬ ДЕЛО
А весне не было никакого дела до Василия Апостола. Не касалось ее и нетерпеливое ожидание народом важных перемен в жизни, точно так же, как не огорчали ее нетронутые книги в библиотеке, сотворенной учителем. Весна шла независимо от всего сама по себе, как всегда. У нее были свои заботы и волнения, свои ожидания, ссоры, радости, казавшиеся ей, наверное, самыми важными из важных, самыми дорогими. И она торопилась, не шла — бежала босиком со всех ног.
И везде она была разная, весна. В церковной роще у школы всю половину апреля лежал в проталинах, под соснами и елками, грязный, рыхлый, в иголках, сбитых ветром сучках и кусочках коры снег, а на пустоши Голубинке, в березняке и осиннике, в орешнике, его давно в помине не было. Даже когда в роще снег весь растаял, под ржавой, мокрой хвоей земля долго не отходила, каменела и от хвои несло холодом. Зеленел здесь, на мерзлых кочках, один брусничник. Мелкий, твердый лист его был изумрудно — блестящий, словно он только что развернулся, и лишь сырая плесень, протянутая паутиной по веткам, безмолвно утверждала, что лист старый. Когда он опадает, этот брусничный лист, и не застанешь, не увидишь, всегда он кажется Шурке молодым и ни на что не годным. Но пастух Сморчок рвет брусничник весной, сушит и лечит им народ: велит заваривать листья в чайнике и пить, — пользительно от живота и озноба. Надо будет, как заболеешь, попробовать.
Прошлогодние уцелевшие ягоды, побледнев за зиму под снегом, так и лезут на глаза, мутно — розовые, как в мамкиной кадушке, водянистые, но слаще, чем дома, — первое ребячье весеннее угощение. Славно выскочить в большую перемену в рощу, без шапки, с легким сердцем, забыв, что ты давно большой и есть у тебя мужицкие дела, набрать наедине, осторожно, не раздавив, горсть перезимовавшей брусники и нетерпеливо опрокинуть добычу в рот. Чуть пошевели языком, почуешь в горле острую горьковато — кислую и медовую благодать. Объедение! Хватай ягоды обеими руками, пока никто не видит. Скоро зачнет щипать язык, на зубах оскомина, — экая важность! Зато на душе одна беззаботная радость и в животе полное удовольствие.
— Как сахар! — кричит, появляясь, Растрепа, кривясь и морщась от великого наслаждения. — К чаю насобираю. Я где-то тут осенью банку — набирушку потеряла… Найду, полную наберу, стогом!
— Ландри — инчик… моей мамухе гости — инчик! — поет, выводит Людмилка Аленький Цветочек, но кулачок у нее пустой, она все кладет сорванные Ягодины в маленький звонкий рот, перепачкалась брусникой, ну, чисто аленький цветочек и есть: на каждой щеке по распустившемуся бутону.
— Где брусёнка? Я не пробовала… Дайте, Христа ради, ягодку! — клянчит Анка Солина.
Вечно-то она ползет последней, ничего ей не достается, толстухе. Надо бы помочь Анке, угостить, да лень, и Растрепа увидит, и ребята засмеют — не стоит связываться.
Мальчишки третьего и четвертого классов, сбившись в табун, конечно, презирают собирать открыто бруснику: девчоночное занятие, ишь клюют, напали, как голодные курицы, противно смотреть. Вооруженные ножами, ребята, по обыкновению, добывают себе иные утехи: пистолеты, стрелы, сабли, луки (на которые Шурке и Яшке смотреть не хочется, до того надоели), — а исцарапанные, в чернилах, заусенцах и пахучей липкой смоле молодецкие руки приятелей тем временем, противно их воле, рвут с кустов, давят в спешке бруснику. Проклятое варенье течет между пальцами, поневоле приходится отправлять его скорей в разинутые, горланящие пасти.
— Обжорам меньше достанется, — говорит Андрейка Сибиряк и безжалостно топчет брусничник ногами.
Пашка Таракан, отведя душу, натешившись ножиком и ягодами, таращится на елки и сосны, удивляется, точно видит их впервые:
— Какие синие!
Запрокидывает бедовую, давно не стриженную голову, щурится на небо и дивится еще больше:
— Ух, зелену — ущее!
Он все видит не так, как добрые люди, по — своему. Даже Шурка, известный выдумщик и сочинитель, не может иногда за ним угнаться. У него, горбоносого баловника, когда он рисует свои картинки красками, и снег бывает зеленый, и трава белая, неправдоподобная. А попробуй скажи ему, что он наврал, напутал красками, — полезет обязательно драться, заорет на весь класс, что ты ничего не понимаешь.