Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Натаскал скорехонько воды полный ушат в сенях и припас ведро на самовар. Понес в избу, столкнулся там с матерью, плечо к плечу, и та, сторонясь, взглянув невзначай на Шурку и себя, воскликнула изумленно:
— Господи, Санька, да ты меня догоняешь! Отец, ты посмотри на него, вытянулся как… Ох ты, мой негодяйко долговязый! Недаром ребята дразнят тебя Кишкой, пожарная кишка и есть, царица матушка небесная, услышательница!
Шурка, стоя с ведром, скосился, примерился к материному плечу, удивился больше ее. А сказал другое:
— Подумаешь! Что ж тут такого?.. Невидаль какая!
Он сказал это смутясь, но тем невозможным басом, который всегда приходил к нему на подмогу, когда было нужно.
— Самовар загреть, подождать? — заторопился он.
Мать не отвечала, и Шурка почему-то не мог, боялся взглянуть на нее.
— Разогревай, — согласился батя. — Свой глаз — алмаз, не ошибется, сказал он матери, усмехаясь в усы, ворочаясь, скрипя кожаными обрубками ног. И этот пронзительный скрип не вызвал у Шурки обычного ужаса и жалости, — с некоторого времени он просто не замечал, не слышал скрипа в избе. — Вот четвертник последний доделаю — и станем пить чай… вприглядку, — добавил отец.
— У меня где-то ландринчику спрятано чуть, от пасхи, горстка, отозвалась мать, и голос у ней задрожал.
— Вона! Да у нас седня будет чай, как в тифинскую! — пошутил батя.
— Тифинская и есть, — прослезилась мать, все не спуская голубого, изумленного взгляда с Шурки.
Он и косился, отворачивался, сердился, и все еще держал ведро с водой в вытянутой руке, и ему ни капельки не было тяжело.
— Ну, полно, полно!.. — ласково уговаривал отец мать, а у самого тоже задергались губы.
Ванятка, прибежав с улицы, ничего не понимая, таращился исподлобья на мать, отца, на Шурку и совал по привычке в рот палец, спрашивая у него, что тут происходит, в избе, — реветь ему, Ванятке, или смеяться.
Управясь с самоваром, Шурка схватился за другое дело: ставить сырые горшки на полицу. Ему не дозволялось этого до сих пор, потому что сырой горшок, особенно ведерник, подкорчажник (про корчагу и говорить нечего), пока несешь их в руках и ставишь, можно раздавить, смять, что и бывало у матери и за что ей попадало от отца. Но тут, все сообразив, осмелев, став нахальным, Шурка решительно кинулся к готовым, посиживающим на скамье возле отца только что родившимся горшкам.
— Я поставлю, — сказал он небрежно матери.
— Не смей! Сломаешь!
— И не подумаю. Как миленький посажу на полицу!
— Пускай попробует, — разрешил отец.
Шурка попробовал, и у него вышло лучше, чем у мамки. Он так разошелся, что принялся ее учить, как ставить сырые горшки на полицу.
— Надобно не сжимать горшок в ладошках, а чуть придержать, легонечко, только и всего… И подсаживать под задок, как ребятишек сажают, — учил он.
— Знаю, тебя самого недавно так подсаживала на печку, — обиделась мамка. — Пусти-ка, учитель!.. Вот и раздавил горшок, негодяй! Говорила ведь… да какой хорошенький, жалость-то какая!
Шурка понял, что перестарался.
Однако отец не заругал его, и мать скоро отстала, занялась своими нескончаемыми делами по дому. А он, виновник всего, щупал украдкой десны: кажется, у него росли, ну, собирались расти зубы мудрости. Пора, пора!.. Он сделал на переборке, в спальне, отметку карандашом над головой и долго любовался: высоконько отметочка, право слово! Теперь он будет каждое первое число примеряться к этой карандашной черточке — на сколько вершков вырос. И когда в субботу станут париться в печи, не позволит мамке окачивать его в корыте, как маленького. Он побежит нагишом, и сейчас и зимой, на двор, в уголок, к коровьей загородке, завязавшись, перепоясавшись снятой грязной рубахой, с глиняным тазом с теплой водой и ковшом, как это всегда делают в селе все мужики и парни, когда моются. Шурка обольется, окатится после пару и сажи чистой водой на пахучей, свеженастланной колкой соломе, сидя на корточках. Он знает, как это делается, видел. Сперва он станет поливать на себя из ковша экономно, чтобы воды хватило надольше, потом окатится остатками ее прямо из таза, пожимаясь, передергивая лопатками от внезапного холода и непередаваемого удовольствия. Корова не утерпит, подойдет от яслей, просунет морду через загородку, вздохнет, обдаст его парным дыханием и лизнет щекотно шершавым языком по голой мокрой спине. «Не балуй, пошла на место, я тебя!» — скажет он, не боясь крутых рогов, и Красуля послушается хозяина, вернется к яслям, а телка Умница, увидев и все поняв, не будет и подходить… Шурка не даст мамке больше стричь его ножницами под гребенку, бараном, он попросит Олега, и тот не откажет, подстрижет его машинкой разлюли — малина. Скоро, скоро он отрастит челку, а потом и чуб заведет, прическу с косым пробором, как у парней — подростков.
Все это, конечно, чистое ребячество, он давно был большим и не замечал таких пустяков, не обращал на них внимания. Зато он приметил, что весь вечер мать и отец были необъяснимо оживленные, веселые, какими они редко бывали дома в последнее время.
Когда ложились спать, мамка решительно сказала:
— Выменяю у Кикимор на молоко какой ни есть обносочек питерский, не маркий… сошью тебе, Сань, на лето праздничную рубашку, обновку, обещалась давно. Старая-то, школьная, заплата на заплате, и ворот прохудился, стыдно одевать… А на осень, на зиму не минешь-таки пальтишко из моей шерстяной кобеднишной юбки огоревать, еще тот год собиралась шить. Прямо беда, вылез ты из своей ватной куртки… Ванятке пригодится как раз. Обутка вся тоже развалилась…
— Юбка у тебя одна, не в чем будет самой в церковь сходить, на люди показаться, — остановил отец мать. — Распори мой пиджак, я и в гимнастерке прохожу, суконная, новехонькая, надолго хватит. — Шурку, ущипнуло за сердце это неуместное, но такое обычное слово «прохожу». — Да постойте, продам горшки, заведем всем обновки и на плечи и на ноги, — добавил отец, позевывая.
Мать не отозвалась.
— Да ну вас! — закричал Шурка с пола, где он лежал с Ваняткой на постельнике, под дерюжкой. — Наставишь, мамка, рукава подлинней старьем каким, и ладно, еще год в куртке пробегаю, не велик барин. И рубаху починить можно, ведь чинила же до сих пор. И башмаков хватит, еще крепкие!
— А мне… култку? — сонно спросил Ванятка и засвистел носом, не дождался ответа.
— Давайте спать, — приказал наконец отец. — Завтра рано разбужу, горшки обжигать буду… Вот бы, Шурок, твоему учителю посмотреть — и ад и рай… Наверное, никогда не видывал, как обжигают горшки, подивился бы… А — а, устал я что-то за нонешний день… Спим!
Утром батя не толковал больше про учителя, не хвалил его, мамка не дивилась до слез на Шурку, как он вытянулся. Не вспомнили они ни словечка и про высшее начальное училище. Позабыли даже, что наобещались вчера перешить отцов двубортный праздничный пиджак или распороть материну шерстяную юбку, чтобы было в чем сыну бегать в школу. Точно все, что произошло вечером в избе, приснилось ему.
Отец, озабоченно — неприступный, в багровых отблесках жаркого огня, полыхавшего в печи, возился с горшками, сидя на табуретке у шестка, скрипя кожей, стуча кочергой, бранясь вполголоса, когда у него что-нибудь не получалось так, как ему желалось. Мамка, простоволосая, раскрасневшаяся от печки, гремела посудой и не жалела своего большого, затянутого туго фартуком живота, наклоняясь к чугуну и ведрам, носясь в сени и обратно, хлопая дверью. Отец и мать были поглощены постоянными заботами, у них минуточки нет свободной, чтобы передохнуть, вспомнить вчерашнее.