Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Революция! Хозяин есть революция! — твердил убежденно Франц. — Сам хочу — сам во — ро — чу! — отчаянно, на всю избу хохотал он и тому, что нашел выход, как помочь приятелю, и тому, как он здорово научился разговаривать, запомнил любимые словечки дяди Оси Тюкина и понимает их тайный смысл в нынешнее время. Горячо жестикулируя, помогая себе звучным прищелкиванием языка, тпруканьем и нуканьем, Франц тут же нарисовал очень живописную картину, как он запрягает коня, наваливает в телегу плуг, борону и едет в барское поле. Он пашет, боронит там грундбэзитцеру, помещику, и попутно заглядывает на ихнюю полосу. Айн, цвай, драй, — все сделано!
— Сана Кишка, ду вирст майн бегляйтер зайн. Ферштейн? До — ро — га, обращался он к Шурке и трепал его за ухо.
— Ясное дело, форштейн, — откликался тот, живо догадываясь, о чем его просят. — Покажу дорогу. Яровое нынче за Гремцом, к Крутову. Она, наша полоса, совсем рядышком с барским полем. Еще есть загон у картофельных ям… Раз плюнуть, покажу! А за это, Франц, ты дашь мне попахать немножечко, ладно? Ветерка запряжем? — допытывался Шурка. — Пожалуй, мне с ним не справиться, с жеребцом… Слушай, давай карего мерина обратаем, ну, с бельмом который, знаешь? Он смирный…
Оживлялся и батя, поверив, что Франц говорит не попусту, не потому, что сидит за обедом. Нет, он действительно желает им помочь в пашне и севе. Ах, как это было бы хорошо, лучше и не надо, как говорит мамка. Он, видать, ловкий, работящий, сам мужик, знает, что и как надобно делать, — сказал значит, сделает.
— Фрау Палага Ванна, супф зер гут! — нахваливал еду пленный, и не выпускал теперь ложки, и ломоть хлеба прибрал, оплел, потянулся за вторым. Мать подсунула ему еще середку, точно и хлеба у них в избе стало больше, можно есть досыта, без оглядки. И тут, как в пашне, не без добрых людей, зря батя жалуется, проживут они до нового урожая, прокормятся, телка на дворе не тронута, с жеребенком можно и повременить.
— Кушайте, Франц Августыч, — настойчиво угощала мамка. — Вот я сейчас картошку подам, жареную, попробуйте. Может, и у вас там, дома, такая… Покушаете, своих вспомните, ровно побываете с ними.
Заговорили о войне, и Франц соглашался с отцом во всем, и мамка охотно поддакивала и даже опять всплакнула, вот как стал правильно толковать Шуркин батя. Он отлично это умеет, когда захочет.
— Война — мужику, бабе — разоренье, — говорил отец. — Работать некому, понимаешь. Пошел наш брат в солдаты, — одна баба с малыми ребятишками осталась работницей в дому. А тут еще, как назло, конь зараз попал под моблизацию, в обоз, как у меня было такое дело. Вваливай, хозяйка, на себе паши, вози!.. Потом хлеб подавай казне, деньги, скотину… все давай, подчистую, а тебе, баба, за это повестка: убит, пропал без вести… обливайся слезами, расти сирот… Для солдата, если живой остался, уцелел, война когда ни есть кончится. Для бабы — никогда. Мир, победа там, а ей что? Одна награда — вдовство. Вся жизнь для бабы так и останется войной без конца…
Потом Франц толковал о революции и опять показывал руками и мимикой, что она всему хозяйка, в России должна быть хозяйкой, иначе какая же это революция! Он и спрашивать никого не будет, возьмет лошадь в усадьбе, все им вспашет моментально и посеет, с большим удовольствием, потому что стосковался по крестьянской работе. Камрад, товарыч, революция в России это просто замечательно! Да, да, теперь, конечно, очередь за Германией, Австро — Венгрией, за всей Европой. О, социал — демократия — это сила! Пришло ее время, — да здравствует революция!.. Вот вам и нет богатых, нет бедняков, нет войны…
И отец соглашался сейчас с пленным. Его обычно замкнуто — сумрачное лицо прояснялось, как в самый добрый, приятный час, — исчезали недоверие, постоянная тревога и жалкое бессилие. Но не простое удовольствие от труда светилось на лице, и не хорошая задумчивость, и даже не робкая надежда, как мамкина неустанная вера в лучшую жизнь, нет, — злая решимость, прямо-таки поднявшаяся упрямая силища проступали в лице и во всем том, как отвечал, держал себя отец в эти редкостные минуты. Это замечалось даже в том, как он скупыми, уверенно — резкими движениями твердых пальцев быстро, красиво делал себе из лоскута бумаги и щепотки самосада тугую большую цигарку. Но главное, конечно, менялось выражение на лице бати. Этому новому, непреклонно — решительному выражению просто не хватало там места: неудержимый огонь и великанья воспрянувшая сила теснились по сухим морщинкам и вздутым желвакам, набирались под опущенными веками, когда батя прикуривал, замечались в стиснутых зубах, во всем железном лице; и, накапливаясь, прорывались внезапно, против воли, из горящих темных глаз, лились оттуда беспрестанно, однако не тем голубым, теплым, неслышным дождем, как у мамки, а тревожно — обжигающим, огненным ливнем, багряными потоками. И Шурка тонул и горел в этом отрадном, жутком пожаре, захлебываясь наслаждением, замирая, радуясь вместе с матерью, и сам светился, пламенел, все вокруг поджигая, как отец.
Забывалось и не вспоминалось, что отец без ног. Вот он каков на самом-то деле, Шуркин батя, — герой. Воистину словно русский великан — богатырь, спавший на земле, очнулся он, пошевелил со скрежетом стальными доспехами. Сию минуточку батя приподнимется, встанет на ноги, размахнется — и прощайте, держитесь, враги, недруги, — только вас и видели!
— Верно, каждый — сам себе судьба. Ну, и бери ее обеими руками, судьбу-то, чтобы у всех она была счастливая, — заключал уверенно — решительно отец, пылая раскаленным лицом, крепко затягиваясь табаком. — Говорю тебе, дружище Франц, прав Никита Петрович Аладьин, знаешь его поди — дошлый, умный человек: не было бы правды, откуда ж кривде взяться? Соображаешь? То-то и оно, раз кривда есть, стало, и правда есть на свете… Есть! Должна быть, тут где-то, рядом с тобой. Говорю: бери ее, правду, вот тебе и риволюция…
Но уходил Франц, принимался за горшки отец, и все старое опять возвращалось в избу.
Глава XIII
ЧТО ВИДЯТ И ПЕРЕЖИВАЮТ ГЛАЗАСТЫЕ ЧЕРТИ
А в усадьбе у Яшки Петуха было полным — полно нового, невиданного и неслыханного, такого радостного, что не сразу поверишь своим глазам.
Забежали с молоком, перед школой, Шурка с Растрепой, которая за ним увязалась, глядь — в людской, в Яшкиной комнатушке, все перевернуто вверх дном, уборка и примывка, как на пасху: на старой кровати одни доски, ошпаренные кипятком, лужи на полу, дресва в черепке и куча ветоши, скамьи, стол, комод отодвинуты от стены; поздно, жарко топится печь, и во все ее широкое устье темнеет в огне, на свободе чугунище с дымящейся водой. Тетя Клавдия, неожиданно выздоровев, перестав кашлять кровью, босая, в подоткнутой до колен юбке и без кофты, с худыми снежно — лиловатыми руками и сама вся снежно — сиреневая, с лихорадочным румянцем в провалах щек, растрепанная, веселая, собирается мыть пол, драть его голиком и дресвой. Тонька, Яшкина сестренка, молчаливо — диковатая в мать, не умевшая плакать, вечно спавшая на печи, в тепле, как кошка, нынче не дрыхнет и с тряпичной любимой куклой не играет, не приказывает ей шепотом не кашлять и не плеваться. Она, Тонька, в чулках шлепает по лужам и, видать по всему, тоже собирается мыть пол, подсоблять своей мамке. Та не бранит ее, не замечает, что девчонка ходит в мокрых чулках, рвет их в будни попусту, а они, известно, последние, праздничные. Сам хозяин, взъерошив воинственно гребень волос, удало свистит на всю людскую и много дальше, ломает топором дощатую перегородку, рушит знакомую дурацкую каморку Степана — коротконожки, ту самую, что отняла у них зимой целый угол с окошком. Теперь холуй старшой в усадьбе, выслужился, управляло наградил его отдельной «квартерой», потеснив деда Василья со снохами — солдатками и внучатами. Яшка с треском и скрипом отдирает доски, выворачивает топором дверь с петлями, тащит на улицу топчан и самодельный из горбылей стол, расширяя свое законное помещение, возвращая ему прежний вид и относительный простор.
— Тятька едет! Тятька едет!.. На поправку, на попра — авочку! — запел и пуще засвистел Яшка для себя и еще больше для появившихся на пороге друзей, все им объясняя, делясь великой радостью, орудуя с громом топором, высекая им молнии из ржавых гвоздей.
Шурка с Катькой умерли возле двери, сраженные наповал новостью, молниями и громом, всем тем, что они увидели и услышали в Яшкиной комнате, и тотчас воскресли, разинули, как положено, рты, не спуская вытаращенных, обрадованно — изумленных глаз с Петуха.
— Раненый… Письмо прислал из Питера… Выписывается из госпиталя! пропел добавочно оглушительно Яшка, бешено отплясывая трепака на сваленных шершавых досках, выбивая пятками отчаянную дробь, пока не занозил подошву.
Тогда он стал на одной ноге — петушище и есть, — рябой, в веснушках, склонил набок победный гребень, посмотрел одним глазом, где и что случилось, вытащил мигом, будто склюнул, как муху, колючку и сызнова заладил со свистом, так что в ушах звенело:
— Тятька едет! Тятька едет!.. На по — бы — воч — ку — у!